Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Спектакль закончился бурными аплодисментами. Как и сто лет спустя, публика не хотела отпускать своих любимцев, балеруны и балерины выходили, вернее выпархивали своим балетным скоком из-за тяжёлого занавеса и с удовольствием кланялись почтенной публике. Появились огромные букеты роз, самый большой в корзине с триколорной лентой нести было невозможно, его прямо-таки волокли по сцене два служителя. – Молодец, – заметил Сандро мне на ухо. – Отличный выбор, а широты души тебе не занимать. – Они с Ксенией быстро простились и вышли из ложи. На их место вошёл Петипа. – Поздравляю, Мариус э-э-э Иванович, – сказал я и тепло пожал ему руку. – Вся труппа и оркестр, как всегда, на высоте. – Желаете пройти за кулисы, государь? – Я кивнул головой. Старый маэстро, легко ступая на своих балетных ногах, повёл меня в сопровождении двух гвардейцев охраны к боковой лестнице, потом полутёмными коридорами вывел на широкую сцену, уже отгороженную от зала высоким занавесом, который показался изнутри отнюдь не таким роскошным, как снаружи. На сцене пахло невообразимым театральным запахом, смесью грима, талька, пыльных декораций, машинного масла, духов и лёгкого артистического пота. Пройдя сцену насквозь, мы вышли во внутренний коридор театра, довольно широкий с дверями по обеим сторонам. Петипа остановился у двери с надписью Кшесинская 1-ая и Кшесинская 2-ая, поклонился и немедленно исчез. Я слегка постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл в комнату, которая, как я помнил, называется на артистическом жаргоне гримуборной. Гвардейцы остались караулить в коридоре. В комнате, довольно просторной, напротив друг друга стояли два больших стола из светлого, наверное, орехового дерева, перед каждым из столов были прикреплены три зеркала, то, что в центре, смотрело прямо, а двое по бокам, чуть под углом к столешнице; с боков к столам на гибких штангах были прикреплены электрические лампы, горевшие ярким искусственным цветом. Вся дальняя часть комнаты у окна была заставлена большими и очень большими букетами в вазах и кадках. У правого стола в кресле сидела та самая черноволосая балерина в бледно-малиновой пачке, она повернула ко мне своё лицо с тёмно-бардовыми от грима щеками и неестественно ярко подведёнными чёрной тушью глазами. Затем она встала, и мне почудилось, что она хочет меня поцеловать, но не поцеловала, даже не подала руки. – Ники, – просто, безо всякого выражения сказала она. – Наконец-то ты пришёл. Ты помнишь, мы договорились, что до конца жизни мы будем называть друг друга на ты? – Помню, – сказал я не совсем уверенно. – Вот уже почти два года, как ты не приходил ко мне сюда. Я, конечно, писала тебе, но в письмах всё не выразишь. – Её голос с лёгким польским акцентом звучал мягко и мелодично, и огромный слой грима, и размалёванные глаза не могли скрыть очарования её молодого лица с прямым, хрупким носом и красиво очерченными губами. Жёсткие тёмные волосы Матильды Кшесинский были убраны наверх и скреплены диадемой из искусственных брильянтов, а цепное ожерелье, как браслет обвивало и подчёркивало высоту ее белоснежной шеи.