Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

На зов Горемыкина дверь осторожно раскрылась, и в неё вошёл совсем не такой по наружности человек, какого я ожидал увидеть. Сергей Васильевич Зубатов всем своим видом меньше всего походил на провокатора и агента охранки. Одетый в штатское, в сшитый по фигуре и весьма элегантный сюртук с галстуком в клеточку, он был высок, строен и худощав, на его чисто выбритом тонком лице, которое можно было назвать красивым, прочно сидел длинный прямой нос, под ним топорщились небольшие и аккуратные чёрные усы, а карие глаза смотрели прямо: открыто и честно. Ни тебе бегающих масляных глазок, ни потеющих рук, ни суетливых движений – полное разочарование. Говорил он без подобострастия, чётко и складно и вообще своим обликом и манерами напоминал какого-нибудь писателя или учёного, а никак не маститого провокатора. На мою просьбу рассказать о своём плане, он сразу перешёл к сути дела. – Я, Ваше Величество, по долгу службы много общался с революционерами и должен вам сказать, что многие из них, в особенности рабочие, никогда бы и не пошли в революцию, если бы у них была возможность открыто и легально защищать свои права и улаживать свои экономические споры с хозяевами. Вот совсем недавно, с месяц назад мы ликвидировали в Москве социал-демократическую организацию Московский рабочий союз, я беседовал почти со всеми его бывшими членами и многое выяснил. При этом я бы разделил всех арестованных на две категории: идейных интеллигентов-революционеров и простых рабочих. Так вот: интеллигенты, те прекрасно понимали, за что привлечены к ответственности, тогда как рабочие никак не могли взять в толк, в чём состоит их вина. – Мы же просто, – говорили они, – хотели своих товарищей от несправедливости защитить, от увольнений ни за что, от придирок мастеров, от снижения расценок, да и хоть копейку к заработку прибавить – чего ж, мол, в нашем союзе такого плохого, а тем более политического? – Так вот я и говорю: раз нет для таких рабочих легальной возможности объединиться, то и идут такие люди на поводу революционеров всех мастей, которые внушают им, что нет, мол, у них другого пути для улучшения своего положения, кроме как стачки, демонстрации или прямой бунт против правительства. – Да, русский бунт… бессмысленный, – пробормотал я. – И тогда, – не расслышав, продолжал Зубатов, слегка встряхивая своими интеллигентскими кудрями, – мне пришла в голову мысль: а что если дать им такую возможность, организовать нам самим для них профессиональные союзы. Есть же в конце концов в Англии тред-унионы и ничего, живёт себе страна прекрасно, только богатеет. – При слове тред-унионы Горемыкин энергично закивал головой, словно подсказывая мне: Ну что я вам говорил? – А надо вам честно признаться, Ваше Величество, наши русские фабриканты за редкими исключениями – люди очень жадные, за копейку удавятся. Чтобы рабочим лишнего не платить, систему штрафов за малейшую провинность придумали, по поводу и без повода; так эти штрафы на некоторых фабриках достигают до половины от заработка. Да и оставшуюся половину рабочие не знают, когда получат: то ли на Рождество, то ли на Пасху. – А разве хозяева не обязаны платить рабочим хотя бы раз в месяц? – задал я наивный вопрос. – Нет, не обязаны, нет такого закона. У нас в России вообще трудового законодательства нет, как такового. Вот есть указание от правительства ограничить рабочий день 12-тью часами, так это рекомендация, а не обязательство, и на многих фабриках работают по 14, а то и по 16 часов. А некоторые хозяева вообще своим рабочим не платят. – Как это? – А так: на счёт записывают и заставляют покупать товары в своих лавках, а там цены в три раза выше, чем в городе. Заканчивается сезон, и хозяин говорит рабочему: – Так… за проживание у меня в бараке я с тебя вычел, за продукты вычел, за одёжу тоже, штрафы за нерадивость опять же, и знаешь, что я тебе скажу, дружок, ты мне ещё и должен остался. – Вы прямо какие-то социалистические речи тут держите, – не выдержал Горемыкин, и его бакенбарды осуждающе затряслись. – Я правду говорю, то, что есть на самом деле. – Зубатов и самом деле держался несколько вызывающе и говорил без всякого пиетета, без страха и сомнений. – Просто Дон Кихот из полицейского управления, – подумал я. А Зубатов вновь обратился ко мне: – Государь, количество фабрично-заводских у нас в России удваивается каждые 10 лет, не успеем мы опомниться, и они превратятся в такую мощную силу, с которой очень будет трудно справиться, даже с помощью казаков и нагаек. Поэтому, пока не поздно надо их энергию, их недовольство направить в надлежащее русло. Пусть они, рабочие с одной стороны, а хозяева с другой, научатся договариваться друг с другом, а государство в лице полицейского управления, кого же ещё, будет над ними судьёй и арбитром. – Горемыкин начал глухо бурчать, как давно потухший вулкан, из которого вот-вот должна извергнуться лава. Я упреждающе поднял руку: – Много вы сегодня наговорили, Сергей Васильевич, э-э-э интересного. Всё это надо обдумать и обсудить. Прошу вас в короткие сроки подготовить докладную записку со своим предложениями, и мы на Госсовете обсудим. – Зубатов, весьма польщённый, поклонился и чуть ли не крыльях вылетел за дверь. Горемыкин в то же время продолжал неодобрительно качать головой. – Я чувствую, Иван Логгинович, – решил я подтроллить старого министра, – что все эти идеи Зубатова вам не по душе. – Да уж, – ответил министр, промакивая пот на лбу большим узорчатым платком, – совсем не по душе. Завиральные идеи эти, скажу вам прямо Ваше Величество, Бог знают куда нас могут завести. Никогда в России такого не было, чтобы хозяева и работники на равных в переговоры вступали. Хозяин есть хозяин, он царь и Бог для своих работников. Они его слушаться должны, а не разговоры разговаривать, а тем более бунтовать. А эти мастеровые… пролетариат, так называемый… они действительно опасные люди, дашь им палец – откусят всю руку. Нет, спуску им давать нельзя, никак нельзя. – И, продолжая качать головой, старый и верный служака вышел наконец из моего кабинета.