Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Наутро за завтраком, Воронцов-Дашков рассказал мне о некоторых курьёзах, происшедших на коронации, о которых, по его словам, я обязан был быть осведомлён. – Боится, – подумал я, – как бы другие не сообщили. – По его словам, при переходе из Успенского Собора в Архангельский духовенство, идущее в голове процессии, перепутало алтарные двери, и одному из великих князей пришлось громким голосом окликать митрополита. – В самый торжественный момент, – продолжал Воронцов, – когда вы, Ваше Величество, подходили к алтарю, чтобы свершить таинство миропомазания на царство, от вашей мантии оторвалась бриллиантовая цепь, поддерживающая орден св. Андрея Первозванного, и упала к вашим ногам. Это Великий князь Владимир Александрович так усердно её поправлял, что, видать, оборвал. Тогда я быстро поднял всю цепь с орденом и сунул ее к себе в карман. Вот они, государь. И не извольте беспокоится, никто и не заметил, а кто заметил – тот промолчит. Рассказываю я вам это только на тот случай, если сей эпизод увидел бы кто-то из недоброжелателей трона, например из иностранцев, и усмотрел бы в этом дурной знак. – Ну, да Бог с ними, с недоброжелателями, – ответил я, – они всегда были, есть и будут. А других происшествий во время церемонии не случилось? – Неловко говорить, – замялся министр двора. – И всё же, – настаивал я. – Да, ничего серьёзного, только вот у члена Государственного совета Набокова, который нес вашу корону, случился, извините, понос от волнения, а обер-церемониймейстер Салтыков увидел это и упал в обморок. – Воронцов-Дашков густо покраснел, а я понял, что всё действо в целом прошло на самом высоком уровне.

Однако, как я ожидал и боялся, через 2 дня, после бесконечной череды приёмов и депутаций, балов и оперных спектаклей, в субботу утром пришло одно большое и страшное известие, которое разом затмило всё веселье и пышность бесконечного торжества. На завтрак к нам без доклада явился министр внутренних дел Горемыкин, был он растрёпан и рассеян, руки его дрожали, а роскошные бакенбарды, как увядшие белые пионы, почти спрятались за воротник его парадного мундира. – Ваше Величество, – начал он, для чего-то неловко шаркнув ногой. – Ночью и утром сегодня дня на Ходынском поле произошло ужасное… трагическое происшествие. – Аликс и мамА побледнели, над столом нависло тягостное молчание. – Рассказывайте и, как можно, подробнее, – сказал я и предложил Горемыкину сесть, но он отказался. – К пяти часам утра, государь, на поле собралось около полумиллиона человек. Пришли с семьями, из Москвы и из ближайшего Подмосковья… известия о раздаче подарков и ценных монет у нас распространяются быстро. И всё бы было хорошо, но по толпе прошёл слух, что буфетчики раздают подарки среди «своих», и потому на всех подарков не хватит, и народ ринулся к киосками и павильонам. А беда в том, что на Ходынском поле много незакрытых колодцев и несколько оврагов, оставшихся от сапёрных учений. Люди начали туда падать, идущие за ними затормозили и тоже были раздавлены под напором задних рядов толпы. – Почему колодцы были не засыпаны или не закрыты? – беспомощно спросил я. – Не могу знать! За всё отвечал обер-полицмейстер Власовский. – Где он? – На месте, разбирается. Он увеличил количество полицейских на поле до 1800, как вы и указывали, но и они,– Горемыкин махнул рукой, – не смогли справиться… – А где Сергей Александрович? – Он у себя, готовится к парадному выезду. – К выезду… – повторил я. – Аааа… сколько людей погибло? – Больше тысячи, Ваше Величество, и ещё несколько сотен покалечено. Не извольте беспокоиться, трупы уже все собраны и отвезены на Ваганьковское кладбище, а раненые и увечные на специальных подводах доставлены в Екатерининскую и другие больницы. В 12 часов начнётся праздничный концерт, а ваше выступление пройдёт, как и намечалось, в 14 часов. – Как и намечалось, – повторил я. – Ники, – раздался вдруг высокий голос Аликс, лицо её было покрыто красными пятнами, – ты должен взять себя в руки, поехать туда и выступить перед народом. Люди ждут тебя, и не их, и не твоя вина, что всё так вышло. Прояви теперь свою монаршью твёрдость. – Я посмотрел на Марию Фёдоровну, слёзы катились по её щекам. – Делай так, как подсказывает тебе твоя совесть, Ники. – Она встала и вышла из большого стола, красиво и даже вычурно разукрашенного пышными цветами и золотой посудой.