Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Через полчаса после того, как мы приехали в Кремль, бледный Воронцов-Дашков пригласил меня пройти на высочайшее совещание, которое состоялось в одном из помпезных залов второго этажа, посвящённых, как мне подсказали, главным орденам российской империи. Этот зал был наименьшим по размеру и имел необычную форму восьмигранника. Окон в нём не было, а вместо потока ввысь уходил украшенный крестами и орденами голубой свод, оканчивающийся большим оконным проёмом, смотревшим прямо в майское небо. Посреди зала стоял вытянутый продолговатый стол и кресла с обеих сторон. У кресел стояли Романовы и несколько министров и оживлённо переговаривались. Когда я вошёл, разговоры смолкли. – Прошу садиться, господа, – сказал я и невольно удивился сильному эху от звуков моего голоса. Да, это было странное место для совещания, слова раскатывались по залу и, казалось, были слышны и за закрытыми дверями. Я сел в торце стола на приготовленное большое кресло, справа от меня сидели пожилые и седовласые Романовы, мои родные дядья: я узнал покровителя искусств Владимира, главного моряка империи Алексея и прямого, как палка, Сергея. Рядом с ним возвышался ещё более высокий, но несколько сутуловатый джентльмен с лихими кавалерийским усами. – А это ещё кто? В нём два метра роста, не меньше, – подумал я. Кто-то из присутствующих стариков обратился к нему: – Николай Николаевич! – И они стали вполголоса что-то обсуждать.

Напротив, с левой стороны сидело молодое поколение Романовых, среди них я увидел Сандро и ещё нескольких молодых людей, сильно на него похожих. Рядом со мной по левую руку, по-стариковски шевеля губами, уселся председатель Государственного Совета Михаил Николаевич. – Логично, – подумал я, – отец на одной стороне со своими сыновьями. – В другом торце стола, прямо напротив меня оказался Горемыкин с министром двора. Ни Плеве, секретаря Госсовета, ни Витте, ни других министров на совещании не было. – Ближний круг, – пронеслось в голове, – вот кто решает главные дела в империи.– За столом сидело человек двадцать, и среди них, вполне естественно, не было ни одной женщины. Горемыкин встал и попросил моего соизволения изложить суть дела. Я кивнул, и он повторил уже известные мне, да и, наверное, всем присутствующим факты о произошедшей катастрофе, избегая комментариев и каких-либо оценок. Из его короткого доклада, тем не менее, ясно следовало, что причиной ужасной давки послужило смесь легкомыслия, безалаберности и некомпетентности устроителей народного торжества. Затем начались прения, напомнившие мне перепалку в английском парламенте: сидевшие справа и слева поочерёдно выступали, сопровождаемые то одобрительным покряхтыванием старцев, то несогласным покашливанием молодёжи. Я молчал и не вмешивался в дискуссию. В начале выступали дядья. Смысл их речей сводился к тому, что ничего особо трагического и чрезвычайного не произошло: подумаешь, мол, бывает. Владимир Александрович привёл очень кстати пример аналогичный давки при праздновании 50-летия царствования королевы Виктории, там, по его словам, «было 2500 человек убитых и несколько тысяч раненых, и никто этим не смущался». – Власовского, – продолжал дядя, – как обер-полицмейстера, отвечавшего за порядок на Ходынском поле, конечно, следовало бы наказать, но не сильно; послать, например, на аналогичную должность в одну из отдалённых губерний. Седовласые согласно кивали, и только Сергей Александрович сидел как каменный, недвижимо и надменно глядя в пустоту поверх голов всех присутствовавших. Течение дискуссии внешне проходило вполне корректно и даже мирно, никто не повышал голоса и не перебивал выступающих, но я физически чувствовал, что между двумя сторонами стола нарастает внутреннее, не заметное глазу напряжение. Всё изменилось, когда слово попросил Сандро, который до этого с мрачным видом сидел вполоборота к «старшим» и отмалчивался. Сандро внезапно встал, кровь прилила к его лицу, он говорил долго, глядя куда-то вверх, где между голубыми сводами падал на собравшихся золотой солнечный луч.