Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

После завтрака я слушал очередные доклады министров, совершенно не понимая, о чём они говорили, затем был короткий обед или второй завтрак, который прошёл при полном молчании. В половине первого приехал Сергей Александрович, как всегда начищенный и подтянутый. Он был спокоен и невозмутим. Атласная, светло-розовая кожа на его лице представляла собой резкий контраст со смертельной бледностью его супруги. – Ты неважно выглядишь, Ники, – начал он своим слегка покровительственным тоном, ещё больше грассируя. – Ну же, не г’асстаивайся, такое не г’аз бывало пг’и ког’онациях и наг’одных гуляниях. Ничего стг’ашного, погог’юют и забудут. Возьми себя в г’уки, – услышал я знакомую фразу, – если хочешь, поедем в одной каг’ете и поговог’им по дог’оге. – Сейчас не время, – услышал я свой голос со стороны и не узнал его. – Вечером после церемонии соберите совещание, пригласите Великих князей, вы знаете кого, да и Воронцова и Горемыкина тоже. – Вечег’ом, Ники, бал у фг’анцузского посланника. – Я не поеду. – Помилуй Бог, Ники, огг’омные сг’едства уже на этот бал потг’ачены, все наши и иностг’анные гости пг’иглашены. На один фейег’вег’к ушло несколько тысяч рублей. И вообще… это же фг’анцузы, союзники, будет междунаг’одный скандал. – Я не поеду, – повторил я тупо и отрешённо, – и вам ехать не советую. Вы будете мне нужны на совещании… о катастрофе. – Знаешь что, Ники, – московский градоначальник был несколько обескуражен, но не потерял присущего ему самообладания, – ты поезжай сейчас спокойно на цег’емонию, затем посоветуйся с министг’ами, с Лобановым– Г’остовским в пег’вую очередь, а потом уж пг’инимай г’ешения.

И мы поехали на Ходынское поле. Никаких следов прошедшей давки и убийства может сотен, а может быть и тысяч людей на нём заметно не было. Меня вывели на большой деревянный помост, окружённый толпою бедно, хотя и празднично одетого народа, кричавшего Ура! и подбрасывающего в воздух шапки. Толпа была огромной и бесконечной и, казалось, заслоняла собою горизонт. Празднично украшенный оркестр и мощный хор сыграли и спели знакомую мелодию, из которой я понял только одно слово «Славься!». Музыканты и хористы были веселы и счастливо улыбались мне и императрице, лицо которой было по-прежнему покрыто багровыми пятнами. Мне сунули бумажку в руку, и я прочёл по ней заранее заготовленную речь. Читал я не очень громко, и, наверное, меня могли слышать только 10, а может 20 ближних рядов столпившихся за полицейским оцеплением мужчин в серых поддёвках и картузах и женщин в цветастых платках. Смысла своей речи я не понимал, как и не понимали, так мне казалось, и все присутствующие на роковом поле. В ней не было ни слова о погибших, да это было никому и не нужно. Мы сели в кареты и поехали назад в Кремль. По сторонам дороги стояло сплошное оцепление из высоких и русоволосых деревенских парней, одетых в солдатскую форму. Около Белорусского, то есть Смоленского, вокзала оцепление по чьему-то недосмотру прервалось, солдаты расступились, и я увидел то, что хотел и не хотел видеть. На нескольких телегах лежали набросанные вповалку трупы мужчин и женщин, одетых в праздничные крестьянские и городские одежды. Ряды солдат тут же сомкнулись, но картина лежащих вперемешку окровавленных тел осталась у меня перед глазами. На одной из подвод из груды трупов высовывалась разодранная в клочья нога в простом, начищенном до блеска башмаке, а сверху лежала женщина с серым лицом и в белой блузке, которая стала тёмно-розовой от разлившейся крови. На другой телеге, на горе трупов лежал подросток, почти мальчик; на лице и на одежде его не было ни следа крови, только вот голова была неестественно вывернута в сторону, а на лице застыла удивлённая улыбка. Я посмотрел на Аликс и понял, что она тоже увидела этого мальчика, глаза её были широко раскрыты и смотрели сквозь меня, вне времени и пространства. Она вся застыла, как после удара. Я обнял её, и только тут она заплакала, неслышно вздрагивая и не отрывая своего лба от моего плеча.

Борьба начинается