Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Наутро, 6 августа был праздник Преображения, и мы с Аликс с утра пошли на службу в дворцовую церковь. Был чудесный летний день, солнце светило ярко и шафрановыми полосами проникала сквозь кроны деревьев парка в высокие окна Александровского дворца. В церкви было мало народу, чудесно пел хор, чисто вытягивая самые высокие ноты, густо и торжественно звучал голос дьякона, прерываемый более тихим баритоном отца Иоанна. – Яко благ и человеколюбец, – заключал он, и хор мощно начинал петь молитву о преображении богочеловека, явившегося апостолам в своём истинном обличии. Пение успокаивающе действовало на моё сознание, лёгкое и слегка дрожащее после бессонной ночи. Мне показалось, что в этом пении я слышу другую, совсем не старо-славянскую речь, и чей-то голос, повторяющий, как рефрен, два слова: – Не посмеют, не посмеют… – Я вспомнил, как мы с отцом и мамой встречали этот день дома в Москве или на нашей подмосковной даче. Отец был обычно серьёзен и даже торжественен. – Наш день, мы же Преображенцевы, – говорил он, складываю брови в треугольник – домиком, как говорила моя мама. Отец не знал точно, откуда происходит наш род, дальше его деда, крестьянина из Тульской губернии его генеалогические познания не распространялись, но ему хотелось думать и верить, что в нём были люди выдающиеся, подвижники или по крайней мере священники и богословы. Мы собирались вечером за столом, ели яблоки – яблочный спас всё-таки – и отец заставлял перечитывать уже изрядно надоевшее мне стихотворение Пастернака. Верил ли мой отец в Бога? Один раз, возможно даже в «наш день», я прямо спросил его об этом. Ответ его показался мне странным: – Какой я верующий? – сказал он, – я в церковь не хожу и не молюсь, а вот мать твоя, некрещёная кстати, молится, просит Бога о тебе, а это важнее всего. – От этих воспоминаний на меня опять навалилась тоска, и я не помню, как закончилась служба.