Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Поведал мне Пётр Павлович и про устройство охраны дворца, пожаловавшись на малочисленность и недостаточность дежурных офицеров. Их было всего шестеро, и дежурить им приходилось и днём, и ночью. Кроме них в самом дворце помещались только несколько фельдъегерей, служивших посыльными, да пара телеграфистов. Части же охраны, включая казачью сотню, роту кавалергардов и гвардейский экипаж моряков несли службу в Царском селе по соседству, а также в парке, замаскировавшись среди кустов и деревьев. Познакомился я и с дежурными офицерами, как на подбор высокими и статными молодыми людьми, которые приносили мне и Сипягину письма, запросы, верноподданнейшие доклады и другие бесконечные государственные бумаги. Им же я диктовал телеграммы и распоряжения министрам и губернаторам. Во время такой диктовок один из офицеров привлёк моё внимание своей инициативностью и смышлёностью. Он, набравшись смелости, стал мне подсказывать слова и выражения, чтобы облечь мои мысли в нужную – милостивую, или наоборот, суровую и указующую – форму. Я поднял на него взгляд, офицер, высоко задрав русоволосую голову, стоял у моего стола и смотрел на меня, как говорится, пожирая глазами. Тут только я заметил, что и по внешнему виду он несколько отличался от других офицеров: на круглом, чисто русском лице выделялся довольно мясистый нос, короткие усы и голубые пронзительные глаза. – Что-то подозрительно не породистая внешность, – подумал я, отметив про себя ладную фигуру и отменную выправку дежурного. – Как фамилия? – Поручик Сверчков, Ваше Императорское Величество. – Из каких краёв будете? – Из Ярославской губернии. – А кто ваш отец? – Полковник Сверчков, Игнатий Петрович. Пожалован во дворянство за героизм при осаде Плевны, кавалер ордена святого Владимира. – Ах вот как… Значит вы – дворянин во втором поколении. Очень интересно. И где отец служит? В Измайловском полку… служил, – голос поручика слегка дрогнул, – в прошлом году представился. – Соболезную. А вы часто в родных краях бываете? – спросил я, чтобы сменить тему. – В каждый отпуск наезжаю, Ваше Величество, матушка у меня там проживает. – Знаете что, как вас по отчеству? – Александр Игнатьевич. – Так вот, бумаги эти пока подождут. А вы садитесь, и побеседуем. – И я показал офицеру на кресло. – Сверчков несколько замялся, но всё же, почему-то оглянувшись вокруг, аккуратно сел в указанное место. – Хотел вас порасспросить, Александр Игнатьевич, – начал я, стараясь не смотреть на своего собеседника, чтобы не смущать его чувства, – про реальное положение… в глубинной России, так сказать. Но при одном условии: сможете отвечать на все вопросы правдиво и честно? – Так точно, Ваше Величество. – Я посмотрел на поручика: он не отрывал от меня взгляда, в котором не было ни тени страха, и глаза его как бы говорили: – А почему бы и нет? Когда ещё такая возможность поговорить с царём представится. – Мне опять показалось, что я читаю чужие мысли, и я поспешил перейти к делу: – Знаете ли, некоторые министры много мне рассказывают о положении крестьян, о возможных реформах в этой области, но я вас хотел спросить… Вы сказали, что часто в своей родной губернии бываете, и разговариваете, наверное, не только со всяким начальством, но и с простыми людьми, возможно, и с мужиками? – Да, – просто ответил поручик, – доводится. – Очень хорошо. Вот тут мне предлагают следующую реформу: разрешить крестьянам, в первую очередь зажиточным, свободный выход из общины с выделением им земли из общего, то есть общинного владения, и, если такой земли маловато, дать им возможность переселиться в Сибирь или на Алтай. Что вы об этом думаете? – Поручик весь сжался, несколько раз схватил ртом воздух и выпалил: – Идея-то хорошая, Ваше Величество, да только неосуществимая. – Почему же? – Да, потому что на всех крестьянах, даже на крепких хозяевах, долг висит. И пока они его не выплатят, никуда выйти или тем более уехать они не могут. – За что же долг? – А за землю, дарованную им дедушкой вашим при освобождении. – И большой долг? – Сверчков оживился, от прежней его скованности не осталось и следа. – Как у кого, – продолжал он, – у государственных крестьян поменьше, а у бывших помещичьих раза в два побольше. Не знаю, как на юге, там народ побогаче будет, а в нашем Нечерноземье крестьянам надо долг помещикам ещё лет тридцать выплачивать. Спасибо вам, Ваше Величество, что вы недоимки крестьянам при восшествии на престол простили, но это дела не решает. – Таак, а отчего ж такой большой долг образовался? – А оттого, – продолжал поручик всё более оживляясь, – что при великой реформе в 1861 году помещики оценили свою землю в два раза дороже, чем она на самом деле стоила. А может быть, и не в два, а в три. Да и землю-то всю не отдали, что мужики раньше, до воли, обрабатывали, а отрезали, где четверть, а где и половину. – Понятно, – протянул я, – а всё же, если этот долг крестьянам каким-нибудь образом погасить, согласятся ли они выйти из общины или переселиться? – Поручик на секунду задумался. – Думаю, согласятся, смотря где, конечно. Во многих деревнях, самая большая беда не в долге, они его сообща выплачивают потихоньку, а в отрезках, из-за них крестьянам житья нету. – В каких ещё отрезках? – А когда помещики землю крестьянам отдавали, то самые необходимые участки они для себя и отрезали: луга, выгоны, даже места для прогона скота к водопою. Куда ж крестьянам деваться: приходится их арендовать у тех же господ бывших, притом некоторые из помещиков денег не берут, а требуют отработки на своей земле: вспахать, засеять и сжать определенное количество десятин. – Подождите, подождите, что же это получается: крестьяне и за долг, как оброк, платят и на барщине тоже работают? – Да, так оно и есть. Вот говорят, крестьяне свободными стали, но это, как посмотреть. Да вы, Ваше Величество, так не изволите расстраиваться, смотрю, вы побледнели совсем, – поручик забеспокоился и стал похлопывать руками по ручкам кресла. – Я лучше вам смешной случай расскажу. Немец тут один приехал в нашу Ярославскую губернию, решил имение в аренду взять и обогатиться. И первое слово, которое он выучил, было: atreski, atreski. Всё искал, где такая драгоценность есть. А так по-русски ни бум-бум. – И что, нашёл? – Да нашёл одно имение, там, где барская земля кольцом 18 деревень охватывает, – тут поручик как-то замялся. – Да только вот недолго он хозяйствовал, нашли его в поле с головой проломленной. Оглоблей его, что ли… – И Сверчков при этих словах покраснел и сконфузился. – Значит, бунтуют мужички время от времени? – Бывает, но больше терпят пока. – Извечное терпение народа русского? – продолжал я раскручивать поручика на откровенность. – Да как не терпеть, когда всех, осмеливающихся хоть слово сказать, секут нещадно. Хорошо, что дедушка ваш кнут отменил, а батюшка, Царство ему небесное, и плеть трёххвостую. А розги терпеть, так это дело привычное, хоть не до смерти… Батюшка мой рассказывал, что во время реформы 61-го года, слух среди крестьян пошёл, что за волю кажного из них прилюдно выпороть должны. Ну, примерно, так оно и было. – Дааа, – я не знал, как реагировать на слова Сверчкова, и решил продолжать допытываться. – Но я вот одного не понимаю: вы, мне кажется, сильно мужикам симпатизируете и, тем не менее, в царскую охрану пробились и, наверное, до генерала дослужиться мечтаете? – Я служу вам, Ваше Величество, – Сверчков вскочил вытянулся в струнку, – вам и Отечеству нашему, и в этом служении вижу цель и смысл всей моей жизни. Но, не скрою, – руки поручика непроизвольно сжались в кулаки, – мечтал о разговоре с вами, государь, мечтал всю правду, ту, что знаю, рассказать. А вы сами спрашивать начали… И я подумал: умру, а долг свой исполню. – Ну, умирать-то вам рановато. – Я тоже поднялся. – Благодарю вас, поручик, за откровенный разговор. И за смелость. – Поручик стоял, не шелохнувшись. – И обещайте мне вот что: поедете домой в следующий отпуск, и по возвращении напишите мне подробный отчёт о положении в вашей губернии, как её там, в Ярославской. – Рад стараться, Ваше Величество, – Сверчков щёлкнул каблуками и развернулся кругом. Его удаляющийся силуэт вдруг превратилась у меня перед глазами в плоскую, почти двухмерную фигуру, похожую на картонное изображение гаишника у дороги, пугающего вечно спешащих куда-то водителей. – Нет, не понимаю я этих людей и, наверное, не пойму никогда.