Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

После двух «силовиков» ко мне на приём попросился и Государственный секретарь, то есть директор-распорядитель Государственного совета, фон Плеве. Был он чрезвычайно сладок и угодлив как никогда. Льстиво восторгаясь коронацией, он наговорил мне и Аликс множество комплиментов. Не переминул он вспомнить и Ходынку и последующую отставку Сергея Александровича. Тут он начал восторгаться твёрдостью моей руки и даже сказал, что так и только так надо управлять таким колоссом, именуемым Россией. После обсуждения ряда незначительных и даже забавных по своему идиотизму дел из работы Государственного совета, всячески намекая на свою широту взглядов и приверженность переменам, фон Плеве, пряча свой взгляд в моржовые усы, наконец приступил к тому вопросу, ради которого, без всяких сомнений, он и приехал ко мне. – Вот я хотел спросить, Ваше Величество, – вкрадчиво начал он. – Ходят слухи, что вы с Витте составляете проект больших реформ, в продолжение или завершение дела, начатого дедом вашим, Александром Николаевичем. Когда же с этими прожектами мы и другие члены Госсовета могли бы ознакомиться? Поучаствовать, так сказать, да и помочь Сергею Юльевичу? – Не знаю, не знаю, Вячеслав Константинович, – как можно туманнее ответил я, опять взглянув в свою шпаргалку. – Пока и проекта как такового нет, так, некоторые идеи. Но, как только будет готово нечто цельное, мы, конечно же, вынесем его на обсуждение Совета. – Плеве поднял на меня взгляд уже лишённый всякого деланного обожания. И к моему ужасу мне почудилось, что я читаю его мысли. – Зря вы так, Ваше Величество, – словно говорил он мне, – отвергаете верных слуг трона, а то ведь и неизвестно, сколько вам на этом троне посидеть осталось. – Я покрутил головой, стараясь отогнать наваждение, и, сославшись на нездоровье, быстро проводил этого человека, который был мне, несомненно, очень неприятен.

Кавалергард из народа

Но были в эти дни и приятные, и интересные, и даже неожиданные встречи. Я наконец-то ближе познакомился с комендантом дворца генерал-лейтенантом Петром Павловичем Гессе, которого я мельком видел до отъезда в Москву. Пётр Павлович, невысокий 50-летний мужчина с совершенно лысой головой, но неизменными пышными усами, которые он носил, как мне показалось, чтобы компенсировать отсутствие волос в других частях, производил впечатление старого служаки, верящего, более чем в Бога, в присягу Царю и Отечеству. Всем свои обликом он походил на сторожевого пса неизвестной породы, преданно сидящего на цепи и при этом очень довольного своим положением. Я пригласил его себе в кабинет, и мы разговорились. Пётр Павлович был обрусевшим немцем, до того обрусевшим, что своих немецких корней он не знал и не помнил, даже не мог мне сказать из какой части Германии происходят его предки. А были они, предки, всё сплошь комендантами и генерал-губернаторами на русской службе, людьми, по его словам, очень незлобивыми и добродушными, которые женились исключительно на русских мелкопоместных дворянках. Только дед его, Московский комендант, назначенный ещё своенравным Павлом Петровичем, мог сказать два слова по-немецки, и эти два слова были: – Ich diene, то есть: я служу. – В этом выражении для нашей семьи заключается великий смысл, – говорил Пётр Павлович очень серьёзно и даже торжественно, поднимая глаза к небу, – мы служим, государь, служим преданно и честно, и присяга для нас не клочок бумаги, не пустой звук, а весь смысл нашего существования. – Такой подход показался мне интересным: – Хорошо, а если власть, которой вы служите, начнёт совершать безнравственные или даже богопротивные поступки, вы также продолжите ей служить? – Нет, государь, в этом случае необходимо подавать в отставку. – А если отставка не будет принята? – У офицера всегда есть возможность выразить своё несогласие, даже ценой собственной жизни. – То есть восстать против власти? – Нет, Ваше Величество, застрелиться. – Так это же грех величайший? – Грех, конечно… Но ещё больший грех служить против своей совести. – Гессе проговорил это совершенно спокойно, без рисовки, и в искренности его слов мог бы усомниться только самый прожжённый циник. – Нет, никогда мне этих людей не понять, – ещё раз убедился я, – что же они тогда в 1917-м, ну скажем, большинство из них, признали Временное правительство, некоторые, даже великие князья, не помню, правда, кто, нацепили красные банты и приветствовали революцию, а многие даже пошли на службу большевикам? Загадка, ещё одна загадка.