Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Кроме Витте с регулярными докладами приходили и другие министры, в том числе министр внутренних дел Горемыкин, который привёл с собой начальника полиции Добржинского, и я впервые рассмотрел его поближе. Был главный полицейский кругл лицом и полноват, и, казалось, из его фигуры должно было бы исходить привычное для толстяков добродушие, если не бы угольно-чёрные, под стать усам, глаза, чей пронзительный и недобрый взгляд было невозможно скрыть даже под круглыми «интеллигентскими» очками. – Вот позвольте любить и жаловать, – представил его Горемыкин. – Новый начальник департамента полиции Антон Францевич Добржинский. Имеет большие заслуги в поимке нигилистов. Лет десять назад вошёл в доверие к террористу Гольденбергу, убийце харьковского генерал-губернатора. 20 дней на этого Гольденберга силовые методы воздействия оказывали, но тот и под пытками ничего не рассказал, а вот Антону Францевичу дал показания, всех выдал из Народной Воли, кого знал, все 140 человек, с личными качествами, кличками и приметами. – А что с этим Гольденбергом стало? – А с собой покончил. Собаке – собачья смерть, – добавил Добржинский, посмотрев на меня поверх очков. Глаза его были почти бездонными и, казалось, так же глубоко проникали и в мысли собеседника. Мне стало не по себе: так глубоко в душу могла смотреть только доброжелательная и обаятельная… смерть. – А как Ульянова, этого младшего, Владимира не поймали ещё? – спросил я Горемыкина, стараясь не смотреть на его подчинённого. – Ну и память у вас, Ваше Величество. Нет, не удалось, сбежал за границу со своими подельниками – Мартовым и Аксельродом, в Швейцарию кажется. – И вот ещё: мне тут с Кавказа докладывали, – соврал я. – Появился там опасный молодой террорист Джугашвили, кличка Коба. – Нет, не слышали, – опять взял разговор на себя Добржинский. – Но наведём справки. – Так, хорошо. На другую тему: об издателе вот этого листка, – повертел я руках газетку со стола, что вы думаете?. – Князь Мещерский – человек известный, – как всегда солидно и неторопливо начал Горемыкин. – Внук историка Карамзина, за что до сих пор пенсион получает. Пользовался покровительством у вашего батюшки. Его газета делает важную и нужную работу, но вот сам он… – Горемыкин замялся, – человек несколько скандальный. С директором пажеского корпуса у них был конфликт из-за того, что слишком много молодых кадетов приглашал Мещерский в свои, как он говорит, духовные воспитанники. А потом оказывал им протекцию. Ладно бы ещё актёров, а вот юнкеров-то зачем? – А для определения достойных задниц у него, у Мещерского заведён дома биллиард, – спокойно и добродушно добавил Добржинский, и от этого добродушия у меня в буквальном смысле пошёл мороз по коже. – Хотя среди его протеже есть очень толковые и деятельные молодые люди, вот Манасевич-Мануйлов, например, очень талантливый наш агент, ещё не раз нам пригодится. – Кто же он такой, этот Манасевич, опять с двойной фамилией. Очень знакомая фамилия. – И перед моим мысленным взглядом вдруг мелькнула чёрная ряса, клокастая борода, густые волосы, расчёсанные на кривой пробор, и рука, поднятая рука, со сведёнными пальцами, то ли осеняющая крестным знамением, то ли приветствующая толпу с трибуны. Раздосадованный тем, что не смог вспомнить ничего о Мануйлове, я упрямо проговорил: – И всё же, предполагаю финансирование этого Гражданина прекратить. – Горемыкин и Добржинский переглянулись. Наступила неловкая пауза, воспользовавшись которой два главных блюстителя закона и порядка в Российской империи благополучно ретировались.