Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Наконец к вечеру я оказался опять в знакомых комнатах и залах Александровского дворца. Мы с Аликс так устали, что, просто падая с ног, еле добрели до широкой кровати в нашей царскосельской спальне. Ночь прошла без происшествий, я уже привык просыпаться в том, другом времени, и от того, что пути обратно нет и не предвидится, уже напрасно не щемило сердце. Лето и под Санкт-Петербургом было всё-таки летом, и свет, проникающий через наши гардины, был тёплым и приветливым. Я отлично, с аппетитом позавтракал, поиграл с дочкой, которая показалась мне ещё более на меня похожей, и отправился в другое крыло в свой парадный (так что ли он назывался?) кабинет. Но войдя в него, я вновь почувствовал, как у меня засосало под ложечкой. Опять эта полутьма и горы бумаг на основном и на посетительском столе, высокие тёмно-зелёные гардины, массивная мебель и такие же тёмно-зелёные разводы на стенах! Всё это навевало тоску, а император-батюшка с монументального портрета над моим столом смотрел на меня с укоризной. – А не хочешь ли ты разрушить всё, что я с таким трудом создавал и скреплял? – казалось спрашивал он, глядя на меня в упор.

И с этого утра канцелярская жизнь, которая называлась служением России, вновь затащила меня в свой водоворот. Бумаги шли за бумагами, а доклады за докладами. Покой и беззаботность Нескучного дворца и Архангельского, казалось, были забыты навсегда. Первым пришёл с докладом хмурый и даже как-то потускневший министр иностранных дел Лобанов-Ростовский. Его бритое лицо с седыми усами выражало усталость. – А ведь ему уже много лет, – подумал я, – никак не меньше 70-ти. – Но князь не стал жаловаться на здоровье, а перешёл прямо к делу. Он был расстроен тем, что французы обиделись на моё неприсутствие на балу у посланника, и даже попросили отодвинуть на один месяц, с сентября на октябрь, мой визит в Париж. – Может оно и к лучшему, – сказал я задумчиво. – А вот такой вопрос, Алексей э-э-э Борисович (шпаргалка со всеми нужными именами и отчествами уже давно лежала под стеклом на моём столе): а нужен ли нам этот союз с Францией? Или с любой другой мировой державой? Не может ли Россия просто дружить со всеми, придерживаясь, так сказать, активного нейтралитета? – И сразу пожалел о том, что спросил. Лобанов-Ростовский вылупил на меня глаза и потом стал хватать ртом воздух. Я испугался, что старика прямо здесь хватит инфаркт, и уже потянулся к кнопке звонка, но в этом момент краска отлила с лица старика и он разразился долгой тирадой, смысл которой сводился к тому, что поддерживать нейтралитет для такой великой державы, как Россия, просто неприлично. – Что мы Швеция какая-нибудь, прости Господи? – вопрошал он. – Да и опасно это, вдруг Австрия с Германией или Англия с Японией сговорятся и захотят у нас кусок территории оттяпать? А помощи ждать будет не от кого. – Я как мог старался успокоить старого дипломата, но он ушёл от меня, качая головой.

Далее наконец явился для представления кандидат на место личного секретаря Дмитрий Сергеевич Сипягин. Отрекомендованный вначале Плеве при нашей первой встрече, он получил неожиданный лестный отзыв и от Витте, и от мамА, и ото всех, с кем мне доводилось разговаривать в Москве. Все в один голос говорили, что этот Сипягин, может, и небольшого ума, но чрезвычайно исполнительный и вообще «человек честный». Передо мной предстал еще совсем не старый крепкий сорокалетний мужчина с лысой, как биллиардный шар, головой и окладистой бородкой. Был он явно не глуп, в его глазах играла то ли крестьянская, то ли восточная хитринка. – Кто это сказал: потрёшь любого русского и найдёшь татарина? – пытался вспомнить я, пожимая руку Сипягину. – А тут и тереть не надо, всё и так на лице написано. – Когда я спросил о его службе в комиссии прошений, он кратко, но без стеснения рассказал мне, какую изворотливость приходится применять ему, чтобы отбиваться от хотя бы части приходивших на высочайшее имя просьб и челобитных. Все просили денег, или титулов, или званий, но всего на всех, как всегда, не хватало. И тем не менее Сипягин, по его словам, умудрялся щедро награждать достойных и твёрдо отказывать прочим. Именно такой человек мне был и нужен. В отношении работоспособности и исполнительности Сипягина я, видимо, не ошибся: после его назначения за несколько дней бумаг в моём кабинете сильно поубавилось, он заходил ко мне два раза в день, ненавязчиво рассказывал основное содержание поступивших бумаг и мягко давал советы в отношении разрешений, награждений и прочей ерунды, которой должен был заниматься император всея Руси. Я не мог нарадоваться его умеренности и аккуратности, но, вспомнив слова Плеве о «наших воззрениях» Сипягина, не стал его посвящать в те проекты, которые мы затевали с Витте.