Мы умели верить

– Чарли совсем слетел с катушек. Все в офисе такие: О боже мой, верните Йеля. Он всегда был таким чудилой? Просто ты типа все это принимал на себя?

– У него сейчас непростой период, – сказал Йель.

– То есть это просто атас. Тебе приходилось насильно кормить его? Мы уже оставляем перекусы на его столе, чтобы он хоть что-то ел.

Головы всех присутствовавших повернулись разом к двери, и Йель не сомневался, что сейчас увидит Чарли. Кошмар, облегчение, ангел мщения. Но это была Глория из «Во весь голос» – она принесла стопку коробок пиццы и просила всех успокоиться и сидеть на месте, пока она не разложит бумажные тарелки и салфетки.

Окружающая многоголосица смешивалась в ушах Йеля в монотонный гул. Он смотрел, как Эшер говорит, жестикулируя, задевая руками телеантенну. Смотрел, как Катсу и Тедди привалились друг к другу.

– Никто даже не слушает, – сказал Рафаэль. – Все так устали слушать.

Утром он увидел на своем рабочем столе букет желтых георгинов от Сесилии. Записка гласила: «Я никогда не смогу отблагодарить тебя».

Но не успел он сесть, как появился Билл. Он принес Йелю кофе, хотя у него уже стояла чашка.

– Кажется, наш друг, – сказал Билл, – обожает командовать, – он сделал паузу, ожидая, чтобы Йель спросил, о чем он, но Йелю не хотелось ни во что играть, и в итоге Билл откашлялся и продолжил. – Он был у ректора, что… Не знаю, к чему все это приведет. Не знаю. Он обзванивает членов совета. Не нашего совета, а университетского. А тем временем Фрэнк, сын Норы, предпринимает какие-то правовые шаги. Не знаю, намерен ли он выставить нам иск по всей форме или что, но Сноу хочет тебе что-то сказать.

– Он совершенно зря теряет время, – сказал Йель.

– Да. Да, – Билл посмотрел мимо Йеля, в окно. – Но это не очень здорово для галереи. Ты был так благороден, что дал ему визитку и все такое, и я об этом жалею. Ты знаешь, я хотел взять вину на себя.

– Это я накосячил, – сказал Йель.

Вообще-то, всю прошлую ночь он ворочался без сна, пытаясь понять, зачем он это сделал. Конечно же, ради Сесилии. Но, возможно, это было также неким самобичеванием, способом наказать себя, но за что? Что ж, за все. За то, что валял дурака с Романом. За то, что забрал эти картины у Дэбры и, может, даже Фионы. За то, что ушел от Чарли. За то, что остался здоровым. Здесь не требовался гений психоанализа. Как легко он отмахнулся от предложения доктора Ченга о консультации, от его предупреждения быть осторожней – и вот, пожалуйста. Другая форма безответственного поведения.

– Я думаю, если ты хочешь что-то доделать с Норой… То есть в личном плане, поскольку ты был тем… Полагаю, лучше сделать это в ближайшие несколько недель. Я просто думаю о времени, в общем смысле.

– Ты думаешь, я должен закругляться с Норой.

Йель попытался понять по его лицу.

– Ну, ты просто мог бы подумать об этом.

– В ближайшие несколько недель.

Билл потер большим пальцем подбородок.

– У меня нет волшебного кристалла. Но у меня есть мысль, что если я скажу Доновану, что ты, так сказать, отстранен от этого дела… что им занимаюсь лично я, так? Мы отстраним тебя от Норы и посмотрим, что из этого получится. И ты там все равно закончил! Но я отстраню тебя от всяких заявок на гранты, связанных с выставкой. От рекламной кампании и всего такого.

– Билл, – сказал Йель, – если мне пора начинать подбирать хвосты во всех делах, для тебя же будет лучше, если ты прямо скажешь мне.

– О! Я совсем не это имел в виду! Йель, мы не можем потерять тебя! Я этого не допущу!

Но под конец недели у Билла состоялась личная встреча с Гербертом Сноу, и когда он вышел из своего кабинета, взгляд его стал еще более слезливым, чем обычно, а лицо – более серым.

Позвонил Аллен Шарп.

– Ходят слухи в консультативном совете, – сказал он, и Йелю пришлось все ему объяснить, после чего Аллен как будто успокоился, но его тревожил возможный резонанс. – Это такая история, от которой люди постараются дистанцироваться. Любая неэтичность… Я знаю, как могут рвануть такие вещи.

Йель прекрасно это представлял: статья в разделе культуры в The Times, задорная сплетня из мира искусства. Чак Донован позаботится об этом лично, при малейшей возможности. Чаку не было дела до искусства; ему, вероятно, даже не было дела до своих отношений с Фрэнком Лернером. Ему было дело до собственного образа большой шишки.

Йель лег лбом на клавишу пробела пишущей машинки.

В обеденный перерыв он прогулялся к озеру, постоял на одном из льдистых выступов над самой водой. Зима длилась так долго, что воздух уже не причинял боли.

Замерзший берег озера был словно с другой планеты – рифленым, растрескавшимся и серым. У Йеля онемели пальцы, но он стоял там, пока и голова не онемела.

Вернувшись, он прошел в кабинет Билла. Он был бы не прочь заглянуть в туалет, но это только из-за нервов.

– Позвони Чаку Доновану и скажи, что собираешься меня уволить, – сказал он. – Спроси, не улучшит ли это положение, не сможет ли он тогда отозвать Фрэнка. Представь это так, словно ты заключаешь сделку. Ему это понравится.