Мы умели верить

– Он лапочка, – прошептала Фиона. – Ты можешь назвать хоть одну причину, почему не должен снова соблазнить его?

Йелю на ум приходила пара таких причин, но они уже приблизились к Норе, и их нагонял Роман.

– Вам повезло, что у меня еще варит котелок, – сказала она, – я даже помню, о чем вам уже рассказывала. У нас был девятнадцатый год, не так ли?

Фиона села за стол рядом с Йелем и, взяв его блокнот и ручку, написала печатными буквами: «СДЕЛАЙ ЭТО». А затем пририсовала непристойную картинку совокупляющихся человечков, и Йель с трудом подавил смешок, словно подросток в синагоге.

Роман принес магнитофон и включил запись, и Нора начала рассказывать о том лете: как работа моделью приводила на безумные вечеринки и затянувшиеся ужины, как она стала своей в кругу настоящих художников, куда не могла попасть, будучи студенткой.

– Прошло уже пять лет, – сказала она. – На самом деле, я верила, что он пережил войну, потому что несколько друзей видели его под самый ее конец. Хотя никогда нельзя быть уверенной с гриппом. Но в любом случае я списала его со счетов. Все знали, что он не заявил своего права на премию.

Она рассказала им о Поле Александре – похоже, Роману было знакомо это имя – покровителе, снимавшем обветшавший особняк и пускавшем художников на вечеринки, длившиеся по несколько дней.

– Была уйма кокаина, – сказала она, и Фиона разразилась смехом. – Ну, милая, мы только что пережили нечто чудовищное и не знали, куда себя девать. Центром притяжения был Моди, и он привел меня туда. Так вот, росту в нем было не больше пяти футов, трех дюймов[121], и он потерял много зубов. И часто впадал в бешенство – то было следствие туберкулеза. А иногда он мог просто расплакаться. Один раз он рисовал меня и вдруг забился в истерике из-за Брака: Брак ведь появился на горизонте, а он греб на месте. Я выставляю его жутким типом, но он был безмерно сексуален. Как-то раз он взял меня в дом Александра, а я была довольно нетрезвой и поднимаю взгляд, а в дверях стоит Ранко, точно призрак.

Роман громко вздохнул, словно не ожидал, к чему велся весь этот рассказ.

– Правая рука у него была в кармане, и я не знала, что это оттого, что она не работала – нервы пострадали. Он не был ранен, так что я не знаю, почему так произошло – возможно, причины были психологическими. Из всех пальцев он мог шевелить только мизинцем. Как начался наш разговор, не вспомню, но кончился он тем, что мы вдвоем стояли на газоне и Ранко орал на меня, мол, знает, что это значит – позировать. Что ж, он был прав. Он был абсолютно прав. Я никогда не могла объяснить ему, что быть моделью – единственный оставшийся мне способ быть художником. И посмотрите, разве у меня не получилось? Столько времени спустя готовится моя выставка!

Она рассмеялась и хлопнула рукой о стол.

– Но ты все равно могла быть художницей, – сказала Фиона. – Почему нет? Только потому, что ты больше не ходила на занятия?

– Ох, милочка. Назови хоть одну женщину, чьи работы ты знаешь, до 1950 года, не считая Мэри Кассат. Но дело не только в этом. Я, честно, никогда не была достаточно хороша. Что ж, я могла бы быть, если бы продолжала практиковаться. Мне требовалось наставничество. Ранко учеба уничтожила, но мне бы пошла на пользу.

– Берта Моризо! – сказала Фиона, но Нора продолжала свой рассказ.

– Как только я его увидела, сразу заново влюбилась. Это до того странно – правда ведь? – снова встретить кого-то столько времени спустя. Твой мозг отбрасывает тебя к последней вашей встрече.

Она пристально посмотрела на Йеля, словно нуждалась в его одобрении. Он задумался, как долго он сможет избегать Чарли и что может произойти, если в следующий раз они встретятся пять лет спустя. Если бы Йель, к примеру, переехал в другой город, а потом вернулся в Чикаго на чьи-нибудь похороны. Испытал бы он потрясение, увидев Чарли в другом конце комнаты, худого как скелет и бледного? Хотя нет – пять лет спустя, он бы, скорее всего, приехал на похороны Чарли.

– Он был так сердит на меня, что на месяц уехал в Ниццу. Я не знаю, чего он ожидал; ему повезло, что я не была замужем и с тремя детьми. Но я всегда считала, что его сильнее всего мучило то, что я водилась с этими успешными художниками. Когда он вернулся, мы ужасно поссорились, а потом помирились. Он переехал ко мне, на квартиру, которую я снимала с подругой, Валентиной. Но я продолжала позировать, и он устраивал мне сцены ревности. Он хотел, чтобы я рисовала за него. Это было ужасно; мы пошли в студию одного его друга, и он набросал там сцену левой рукой, очень грубую, и пытался заставить меня рисовать по его указке, словно я марионетка. Он смешивал цвета и указывал – все левой рукой. Это была неимоверная пытка, а в итоге получалась детская мазня. Я бы нарисовала лучше, если бы он не орал мне через плечо. Это… я не должна вам этого говорить, но, боюсь, я уже прокололась. Картина…

– Мужчина в жилете ромбиком, – сказал Йель, чувствуя, что его уносит куда-то как шарик. – Вы говорили, он был написан после войны.