Мы умели верить

– Так вот, это его! Это не мое! Он хотел автопортрет, а у него никак не получалось как он хотел. Конечно, я захотела быть его руками. И вы видите, как похож стиль на картину, где я в виде девочки!

Йелю захотелось заползти под стол и свернуться в комочек. Он потом скажет Роману стереть эту часть записи. Если Билл почует, чем это пахнет, он избавится от работ Новака навсегда. Если хоть кто-то услышал бы об этом… боже правый, это могло бы поставить под угрозу всю проверку подлинности. Это была… не сказать, чтобы подделка, но что-то вроде. Мысли его путались.

– Это он? – сказал Роман. – Так выглядел Ранко?

– Ну, нет. Получилось не слишком похоже. Думаю, мне удалось передать глаза. Этим я горжусь. Но трудно писать картину, когда тебе орут на ухо.

– Почему ты мирилась с этим? – сказала Фиона.

– Из чувства вины, полагаю. Он столько всего вынес. И я безумно любила его, а когда любишь, не можешь действовать разумно.

Фиону, похоже, такой ответ не устроил. Но она не могла понять и того, почему Йель так долго терпел Чарли. Рано или поздно она это поймет – как человек может измениться, а ты все равно продолжаешь относиться к нему по-прежнему. Как человек, бывший когда-то твоим идеалом, вдруг оказывается погребенным внутри незнакомца.

Роман, сидевший рядом с Йелем, снял верхушку с сэндвича и стал разбирать его. Он вынул ломтик сыра, сложил его и съел. Ни его, ни Фиону, похоже, не затронуло признание Норы.

– Что ж, вам известно, как умер Моди. В январе в Париж приехала Жанна, беременная. Я слышала, что она в городе, так что держалась подальше. Он жил прямо за углом от «La Rotonde», и мне тошно думать, что я не раз сидела там, пока он умирал в соседнем квартале. Чем все кончилось – его сосед заглянул к ним и увидел, что они с Жанной без сознания, полумертвые от холода. Им даже нечем было топить печку. Жанна пришла в себя, а он – нет. Он умер от туберкулеза, но холод его доконал.

Йель читал об этом в библиотеке.

Нора прищурилась на них троих.

– У вас крепкие желудки?

– А то, – сказала Фиона.

Роману стало вдруг не по себе.

– Кое-кто из друзей Моди захотел снять с него посмертную маску. Среди них был Кислинг, художник, с которым Ранко подружился на войне. И Липшиц, скульптор. Они не представляли, на что решились. Третий был астрологом. И они пригласили Ранко смотреть. Я завидовала, потому что хотела попрощаться с Моди, а вместо меня пошел Ранко, который его ненавидел. Проблема была в том, что Липшиц использовал не тот гипс, какой-то слишком грубый, поэтому, когда они его сняли, – она взглянула на каждого из них, – он отошел вместе со щекой и веками. Они запаниковали и бросили слепок на пол. Потом они все же собрали его, и Липшиц в итоге, по сути, вырезал лицо. Сейчас оно в музее, в Гарварде, но у меня нет желания видеть его.

Фиона казалась в порядке, но Роман побледнел. Воображение, позволившее ему так отчетливо представить Ранко, теперь, похоже, сыграло с ним злую шутку. Йель тоже почувствовал тошноту.

– Это доконало Ранко, – сказала Нора. – Он и так уже был никакой, но я думаю, увидев, как кто-то – кто-то столь одаренный, если не сказать больше – превратился на его глазах в скелет… Что ж, он сумел рассказать мне об этом, но это едва ли не последние его слова, что я услышала. Я уверена, на войне он повидал вещи похуже, но это было другое. А Жанна примерно тогда же покончила с собой из-за Моди. Выбросилась из окна родительского дома, беременная, все такое. Я думаю, что это повлияло на Ранко. Знаете, когда нас называют Потерянным поколением… Это сказал Хемингуэй или Фицджеральд?

– Это – простите – это сказала Гертруда Стайн Хемингуэю, – сказал Роман. – Я в том смысле, что это он записал.

– Хорошо. Что ж. Не представляю лучшего определения. Мы прошли через такое, чего не знали наши родители. Война сделала нас старше их. А когда ты старше своих родителей, что тебе делать? Кто может показать тебе, как жить?

Нора провела пальцем по краю обувной коробки.

– Похороны превратились в цирк, – сказала она, – самый низкопробный фарс. Он умер от холода и голода, а на Пер-Лашез закатили такую пирушку. Так вот… Йель, ты мне скажи, когда замолчать. Вы такой путь проделали, а я вас тут мучаю. Мы ведь столько веселились, я вам скажу! Но, когда стараешься упарить историю, все сводится к каким-то ужасам. Все истории заканчиваются одинаково, разве нет?

Йель сомневался, что выдержит рассказ еще об одной смерти, но произнес:

– Продолжайте.