Мы умели верить

Теракты произошли достаточно далеко, чтобы она попробовала представить, что находится дома и слушает о чем-то, случившемся на другом конце света. Клэр никак не могла оказаться на концерте хеви-метал; невозможно, чтобы ее вкусы изменились настолько. Она могла быть в ресторане или идти по той улице, но вероятность невелика. Футбольный стадион находился в Сен-Дени, где жила Клэр; это тревожило Фиону больше всего. Но у Клэр на руках дочка, и было уже так поздно. Клэр хотя бы знала ее номер – почему Фиона не настояла, чтобы Клэр дала ей свой? И номера Курта Фиона не знала. Бегать по городу и искать ее было бессмысленно. Фиона мерзла без свитера, но не хотела двигаться с места.

Ничего не оставалось, кроме как сохранять спокойствие. Сесилия была в воздухе, и оставалось надеяться, что ее самолет благополучно приземлится. Какова вероятность, что Клэр выйдет на работу завтра утром? Есть ли риск, что город погрузится в такой хаос, что Фиона больше никогда не найдет ее?

Ее удивляла собственная бесчувственность, во всяком случае, в отношении бойни, показанной в новостях, с окровавленными, рыдающими людьми на улицах. Объяснялось ли это тем, что это был не ее город, или тем, что сцены насилия, горя и страха стали настолько привычными, настолько будничными? А может, дело было в болеутоляющих для руки, которые Фиона приняла после ужина?

Она поразилась своим эгоистичным мыслям о том, что эти теракты портят ей жизнь. Что она вовсю решала свои дела, никак не связанные со всем этим. Она прилетела сюда, чтобы найти дочь, наладить с ней отношения, и это никак не вязалось с идиотским религиозным экстремизмом, с насилием совершенно посторонних ей людей. Подобно тому, как она вовсю была занята своим разводом, когда рухнули башни в Нью-Йорке, разом похерив планы стольких людей. Подобно тому, как когда-то она была занята тем, что растила брата и сама росла вместе с ним в их родном городе, погруженная в дела своего мира, когда разразился вирус и стал разрастаться, питаемый чьими-то безразличием и алчностью. Она подумала о Норе, чье творчество и любовь были разрушены убийством кронпринца и войной. И за всем этим стояли какие-то дураки с их дурацким насилием, рвавшие в клочья все хорошее, без разбора. Почему нельзя просто заниматься своей жизнью, чтобы какие-нибудь идиоты тебя не обломали?

Выставка Ричарда: никто не знал, состоится ли предпросмотр в понедельник, как было намечено. Звонили его пиарщик и менеджер.

– Им надо успокоиться, – сказал Ричард. – У них вроде бы есть причины волноваться поважнее.

– Мы в жопе, – сказал Серж. – Весь мир в жопе.

Последние полтора часа он непрестанно мельтешил по квартире.

– Не хочу показаться бездушной, – сказала Фиона, – но мы в штатах уже прошли через это. И это не…

– Нет, – сказал Серж, – как бы там ни было, сотня убитых меня не волнует. Это могла быть авария с автобусом. Меня волнует, что теперь по всей Европе изберут радикальных правых. А потом – да: вы, я, все мы, все окажутся в жопе. Ближайшие год-два все будут действовать из страха. Что ты думаешь случится с такими, как мы?

Фиона не знала, что сказать.

– Утро вечера мудренее, – произнесла она.

Серж окрысился на нее.

– Люди испугаются, и мы получим «христианский талибан». Он будет здесь у нас, и там у вас, и все мы очутимся за решеткой. Мы все за решеткой.

Ричард лежал притихший уже так долго, что Фиона подумала, не заснул ли он. Но он вытянул руки над головой и сказал:

– Серж, ну хватит.

– Я отсюда сваливаю, – Серж схватил свой шлем со стойки. – Олланд может поиметь свой комендантский час.

Фиона ожидала, что Ричард его остановит, ожидала, что Серж сам остынет, но Серж был уже за дверью. Телефон Ричарда снова зазвонил, но он не стал отвечать.

– Я не хотела задеть его, – сказала Фиона. – Я не наивная, ты же знаешь.

– Все всегда сводится к этому, – сказал он, – к ожиданию, что мир взорвется, не так ли? Любое затишье всегда лишь на время.

1986

У Романа на левом плече был след после прививки от оспы: неровный кружочек из тысячи крохотных точек. Йель мог дотронуться до него пальцем. Или языком.

Роман приходил к нему пьяным. Ему, похоже, требовался алкоголь, чтобы сбросить груз двадцати семи лет мормонизма. Роман обычно звонил Йелю в субботу, в восемь вечера, и говорил, что «скоро» будет, но появлялся не раньше полуночи. И все это время Йель слушал громкую музыку и тоже постепенно напивался. Потому что боялся отлучиться и пропустить приход Романа, хотя его угнетало сидеть на диване и ждать, пересматривая сериалы.

У Романа стояли серебряные пломбы в задних зубах, а когда он кончал, ему требовалось высморкаться.

Роман сваливался на него как снег на голову пару раз в месяц и оставался до четырех утра, стараясь уйти раньше, чем проснется город. Каждый раз, надевая туфли, он говорил: «Не знаю, что я делаю». И Йель думал, но не говорил этого, что они оба словно бредут через лес. Только Роман думал, что Йель знает, где выход.