Мысы Ледовитого напоминают

— Бегичев с Иньковым пошли уж. Раньше вашего благородья встали. Прямиком пошли через ледовую гору, мы их наверху повстречали. А сами мы только вот от поварни барона. Вот камни, что вы сказывали забрать.

— А в самой поварне? Там-то что нашли?

— Да ничего. Что было, вы уж давеча принесли.

— Быть не может! Письма, письма должны быть.

— Никак нет. Избушку всю перетряхнули.

— Но ты же помнишь, как они оба домой писали. Барон Толль банки от сухарей набивал письмами.

— Как не помнить, сам запаивал.

— Вот и мне запаяй. Банку вымоешь, чтобы в керн заложить.

Керном Колчак называл, на немецкий манер, гурий (горку камней).

— Есть. Точнее, Рогачёв уже вымыл. Нынче он при камбузе, хромой.

— Как? Неужто пуд бобов весь ликвидировали?

— Никак нет, вашему благородию оставили. Вон, в миске.

Рогачёв уже раздувает, стоя на коленях и согнувшись, костёр, тлеющий под горкой щепок. Быстро поев, лейтенант разложил планшет на плоской плите известняка, и, запивая долгожданный сухарь горячим шоколадом, начал писать сообщение.

На случай своей гибели

Пока лейтенант пишет сообщение для закладки в гурий, не покидает его чувство похоронное: что ни говори, записку оставляешь на случай своей гибели. Вот и образец — записки барона Толля, покойника. Для начала надо их изложить, ведь если погибнешь, то с ними вместе.

Записка первая, рукой Толля:

21 июля благополучно доплыли на байдарах. Отправляемся сегодня по восточному берегу к северу. Одна партия из нас постарается к 7 августа быть на этом месте.

25 июля 1902, о-в Беннетта, мыс Эмма. Бар. Толль.

Вымотались они, надо полагать, необыкновенно: четыре дня дневали. И нам бы здесь отдохнуть, но никак не получится. Путь сюда сделан в 20 дней, обратно до Михайлова стана уйдёт, как минимум, столько же. А это уже зима будет. Если не успеть в навигацию, придётся ждать прочного льда, на что нет ни провианта, ни зимней одежды, да и патронов маловато.

Вторая записка большая, рукой Зееберга, но подписана Толлем. Двойной лист из тетради в клетку, с картой острова. «Лист составлен… на месте шестой стоянки».

Шестая стоянка — где это? Вот она на карте Зееберга: пляж в полверсты, два ручья по краям. Ба, да это же тут. И на этом же плоском камне, надо полагать, Фридрих Георгиевич располагался тогда с планшетом. Замечательно и печально.

Мастерски зарисован и подробно описан южный берег острова, а в конце вдруг:

Имеем во в сём достаток.

Это как же понимать?

— Слушай, Железников, неужели там не оказалось никакого провианта?

— Никакого, ваше благородие, — ответил тот, прекратив рубить жердь. — Только вот банка с жиром медвежьим. Выходит, значит, жира был избыток.

— Да, был. Вот и барон Толль на сорок третьи сутки пребывания пишет, что имеет во всём достаток. Значит, был у них запас. Охотились…

— Охотились, ваше благородие, да видать не прятали. Помните, и с нами поначалу на «Заре» бывало — одни шкуры брали. Песец и подъел.

Эх, подумать бы Колчаку над запиской ещё, вчитаться в каждое слово, обсудить со спутниками. Поняли бы, надо полагать, что самый перст судьбы привёл их сюда, что здесь, как и в поварне, надо бы всё перетряхнуть вверх дном, что загадочные предметы окружают их. Хотя бы вот: шкура медвежья, под камнями распластанная. Кем? Зачем? Когда? А бронзовые наконечники от кольев зачем брошены и кем? А что значат вчерашние ящики, брошенные на пляже в зоне прибоя?

Догадались бы рано или поздно, что не Толль тут командовал.

Но невдомёк лейтенанту самому, а обсуждать сложности с «нижними чинами» его во флоте вовсе не обучили. Мы точно знаем, что вопрос о пищевом складе его занимал[171], то есть, что фраза «Провизии имеем на 14–20 дней» сама по себе причин ухода ему тогда не открыла. Но знаем и то, что версию охотничьей беспечности, имевшую хождение у спасателей, счёл он позже вполне правдоподобной[172].

Описав толлевы документы, Колчак стал сочинять сообщение о своей спасательной экспедиции. Что он там написал, мы не узнаем никогда, не узнаем потому, что не захотел сам автор. Он умолчал о своём оставленном сообщении и в отчёте, и в докладах. Но, главное: в 1912 году, прощаясь с полярниками, Колчак уверил их, что ничего, кроме доски с именами погибших и искавших, он на острове не оставил, что в гурии «ничего, кроме надписи на доске, нет»[173].

Это было бы попранием правил, традиций, да и здравого смысла (он унёс всё, что нашёл о Толле, и мог с этим погибнуть), но ему как бы поверили. По всей видимости, находясь на берегу у западных толлевых ящиков, лейтенант Алексей Жохов не хотел лезть через два ледника к месту лагеря спасателей (а тот ледовый путь, где Колчак тонул, просто растаял), да и зачем? Записки вернувшихся (в отличие от погибших) особого интереса в те годы не представляли. Словом, никто не искал того гурия.