Мысы Ледовитого напоминают

На него наткнулась экспедиция 1956 года. Извлекли из-под глыб проржавевший 12-литровый[174]жестяной куб и с грустью вытряхнули из него мелкие чешуйки — следы истлевших документов. Такой срок они могли бы выдержать лишь в запечатанной бутылке, а их положили в жесть. Да и спутники Колчака перестарались: опасаясь любопытства медведей, упрятали банку в самый низ гурия, так что тяжесть смяла её, а дно часто оказывалось в воде. Доска же с именами долго стояла никем не прочитанная, затем и она упала с верхушки гурия и тоже почти истлела. Однако имена ещё читались.

Вторая записка (записка Зееберга — Тояяя)

Что Колчак пожелал скрыть? Несомненно, что причина солгать была для него, известного своей честностью, весьма основательной и, вернее всего, практической, а не сентиментальной. Мы вернёмся к этому в конце главы 3.

* * *

А вот причина торопиться вполне очевидна — попутный северный ветер. Это большая удача (по пути туда тоже дул попутный, южный), каковой грех не воспользоваться. Да к тому же вскоре ветер нагонит льды, и Колчак хорошо помнил, что Де-Лонг барахтался здесь во льдах 24 дня, тщетно стремясь к Новой Сибири. А если шторм? Тогда льдов придётся страстно желать, ибо они гасят волну. Штормовать в лодке — не приведи Господь, а лодкой наших героев был к тому же вельбот, т. е. шлюпка длинная и узкая, как сигара.

Только вельботом могли полярники надеяться одолеть сто миль на веслах, отчего и выбрали среди шлюпок «Зари» именно его, зато в шторм… Не дай Боже. Особенно — южней Беннета, где океанская волна, набегая на мелководье, норовит встать гребнем. На нём тяжко груженый длинный вельбот того и гляди переломится или, скатившись с него, нырнёт носом. Навсегда.

Вот и Бегичев вернулся, отмахавший вчера больше сорока вёрст, да и сегодня немало, и готов опять командовать, неуёмный. Ничего утешительного они с Иньковым, конечно же, с высот горы Толля тоже не увидали. Ни жилья, ни дымка. А видели, говорят уверенно, весь северный берег.

Наступил вечер и уже пылал костёр — накалить углей для паяльника.

Без Толля

Молча достал Колчак из запасов заветную бутылку коньяка, припасённую ещё весной, когда «Зарю» откапывали, припасённую для встречи с бароном Толлем. Молча плеснул в семь кружек. Стоя и склонив косматые головы, все перекрестились. Семеро православных помянули двоих лютеран и двоих язычников, даром что крещёных. Затем расселись по камням, пили уже не коньяк, а спирт, закусывали медвежатиной и шоколадом. Шумно вспоминали, что на язык шло, о покойных.

— Помню, в проливе Таймырском нас прихватило морозцем. Как выезжали, солнце бок грело, вот и сунули кухлянки в поклажу, бечёвкой прихватили накрест. А ночь настала хоть и белая, морозец, однако ж, под тридцать. Вот барон, помню, мне и говорит: «Что, замёрз, Железников? А ты полечку станцуй, как я, и согреешься».

Да, было дело. Танцевали назавтра Железников с Носовым обратно на «Зарю», в нарту пустую впрягшись. Отослал обоих Толль, чтобы их собак себе в нарту впрячь.

— Думал барон, царствие ему небесное, арифметику обмануть. Но нельзя, сами знаете, 35 пудов на нарту, она в снегу вязнет, — заключил Железников.

— Знамо. Столько вельбот пустой потянет. Его тридцать собак на двух нартах еле везли, да и мы впрягались, помним, — отозвался Олупкин.

— Часа через два после твоего ухода — стал вспоминать лейтенант, — собаки стали в снег ложиться, и тогда барон Толль решил склад устроить. Камень характерный выбрал, высокий, рядом лыжную палку воткнул. Половину провианта мы там оставили.

— Да сколько палка простоит, на ветру-то? Ну день, ну два.

— Сколько она простояла, сведений нет, зато отлично помню, что нашли мы потом на этом вроде бы самом месте снежный холм. К вечеру я его срыл до основания, а склада так и не нашёл. Печально было.

— Это в тот раз вы полумёртвые пришли?

— Да. Барон Толль отлично тогда держался, упокой, Господи, его душу.

Только огорчался, что приходится сократить экскурсию. Позже туда же вновь отправился с Зеебергом, прими их души…

— За Носова, за упокой души, его души, не пили ещё — вставил Бегичев. —

Трифон ведь тоже молодцом держался. А маялся, как помирал, ох как. И хоть бы слово о себе, так нет, всё за Безбородова просил. Как, ваше благородие, полагаете? Засудят Николая или как?

— По всему вероятию, дело обойдётся. Его высочество великий князь обещал спустить дело на тормозах. Но в наградной список Безбородова не включил.

Горман Эдуардович Вальтор, врач

Выпили, помолчали, затем Бегичев и Железников стали объяснять поморам, не знавшим того дела, его суть: матрос Николай Безбородов, рулевой, случайно прострелил кочегару Трифону Носову голень разрывной пулей («что на медведя ходят»). Тот неделю промаялся в каюте и отошел, земля ему пухом. Нога вся сгнила.

— А дохтура, что, на корабле не было?

— А что доктор? Доктор, царствие ему небесное, ещё за полгода сам помер, от сердца. Может и помог бы, — отозвался Бегичев.

Выпили за упокой доктора Германа Вальтера, умершего на второй зимовке.