Мытарства

— Ого! сердце-то того… Ни вина, ни пива отнюдь нельзя пить… Эхъ, народъ, не бережете вы свое здоровье!… Ну, что-жъ, желаешь полежать въ больниц?

— Сдлайте милость!..

— Можно! Къ боку теб мушку поставимъ, — и, говоря это, онъ начертилъ мн карандашомъ на боку квадратъ. — Приходи часа въ три.

Я надлъ рубашку, полушубокъ и пошелъ въ столовую.

— Взяли! и меня взяли! — услыхалъ я за собой голосъ и, обернувшись, увидалъ молодого семинариста. Онъ былъ радъ, точно ребенокъ, которому подарили игрушку…

— Начертилъ мушку? — спросилъ я.

— Начертилъ! Слава Теб, Господи! — онъ вдругъ перекрестился нсколько разъ торопливо и часто повторяя:- Слава Теб, Господи! Слава Теб, Господи!..

XXII

Въ три часа я пошелъ въ больницу. Тамъ, въ прихожей, уже дожидались семинаристъ и еще какихъ-то двое, принятыхъ сегодня же въ больницу.

Вскор пришла нянька и повела насъ въ такъ называемую «мужскую уборную», гд была ванна.

— Раздвайтесь! сказала она, — кладите сюда вотъ къ порогу свою рухлядь… Вотъ вамъ блье… халаты… туфли… Ползайте въ ванну по-двое заразъ… Вонъ кранты… въ этомъ вотъ холодная, а здся горячая… Вымоетесь, я васъ наверхъ сведу въ третье отдленіе… Мойтесь на здоровье… небось, обовшивли…

Она ушла. Мы начали раздваться.

— По-двое заразъ велла, — сказалъ высокій длиннобородый старикъ, напуская воды, — а какъ по двое-то: у него вонъ, — онъ кивнулъ на сосда, худенькаго, плюгавенькаго человчка, — я дав видлъ, вся спина въ чирьяхъ… Какъ съ нимъ лзть-то?.. Я не ползу… Слышь, землякъ, — обратился онъ ко мн, - полземъ мы съ тобой первыми… Чего тутъ… сымай рубашку-то… сигай!… Господи благослови!… О-о! важно!..

Я скинулъ рубашку и забрался къ нему въ ванну. Намъ было тсно и неловко. Старикъ, какъ тюлень, вертлся съ боку на бокъ и брызгался водой.

— О, важно! — твердилъ онъ, — мальё! Одно плохо, ужо на ночь мушку вляпаютъ… Здорово деретъ, анафема!. Теб тоже, землякъ, мушку? — спросилъ онъ у меня.

— Тоже.

— Да ужъ здсь лкарство одно… Ну, будя… слава теб, Господи!… Теперича бы половиночку раздавить гоже, — добавилъ онъ, вылзая изъ ванны, — да закусить сняточкомъ!..

— Да у тебя что-жъ болитъ-то? — спросилъ я.

— Да какъ-те сказать не соврать: одышка врод какъ… кашель… мокрота душитъ… А-то я ничего, слава Богу…

Мы надли чистое блье, полосатые халаты, туфли, и я почувствовалъ себя другимъ человкомъ… Стало какъ-то легко, во всемъ чистомъ, и страшно длалось при взгляд на валявшуюся у порога скинутую одежду…

Посл насъ, пустивъ свжую воду, ползли въ ванну семинаристъ и плюгавенькій человчекъ… и убдился, что старикъ сказалъ правду: вся спина у него была въ чирьяхъ…

— Эхъ, порядки здшніе!.. — укоризненно сказалъ старикъ.

XXIII

Третье мужское отдленіе представляло изъ себя большую, чистую, свтлую, но биткомъ набитую больными, палату… Койки стояли такъ же, какъ въ спальн № 15-й, по дв въ рядъ, сдвинутыя вмст… Кром того, койки стояли и по одиночк, тамъ, гд только было возможно поставить ихъ. Всхъ больныхъ, какъ я узналъ посл, было въ этой палат 75 человкъ.

Шумъ, крикъ, хохотъ стояли въ палат нисколько не тише, чмъ въ спальн… «Больные» играли въ карты, въ шашки, читали, курили, ходили, шлепая туфлями по полу, въ полосатыхъ халатахъ, надтыхъ у кого въ рукава, у кого въ накидку, по широкому проходу, изъ одного конца палаты въ другой…

Мн досталась койка въ углу у окна, около стны. Я слъ на нее, посмотрлъ на своего сосда, и… меня охватилъ ужасъ.

Рядомъ со мною лежали «живыя мощи» и глядли на меня какими-то блесоватыми, злобными, страшно ввалившимися глазами. Это былъ старикъ, лтъ 70-ти, худой, страшный, костлявый, косматый. Онъ лежалъ на спин, покрывшись одяломъ, поднявъ колнки, которыя какъ-то страшно, точно у мертвеца, обрисовывались подъ этимъ одяломъ… Одна рука у него была закинута подъ голову, другая лежала поверхъ одяла… Руки эти были тонки и худы, точно палки, обтянутыя кожей… изъ-подъ края подушки, подъ головой, выглядывали «пайки» чернаго и благо хлба…

Но самое страшное, что увидалъ я и отъ чего пришелъ въ ужасъ, это наскомыя, которыя ползали по лицу этого старика… кишмя кишли въ бород, въ волосахъ, на голов…

Я не могъ смотрть и отвернулся отъ него съ ужасомъ, отвращеніемъ и жалостью…

— Господи! какъ онъ еще живетъ, несчастный, — подумалъ я, — что же это такое?!.

— Что, землякъ, глядишь? — спросилъ у меня съ противоположной койки молодой парень, наблюдавшій за мной, — послалъ теб Богъ сосда… Вотъ лежитъ тутъ ни живой, ни мертвый… Не издыхаетъ да и все! А озорникъ какой страсть…

— Что-жъ его не уберутъ отсюда?

— Да куда-жъ его?.. Ждутъ, когда сдохнетъ. Допрежь онъ внизу лежалъ со слабыми… Не знаю, зачмъ сюда перевели… Должно, скоро капутъ ему… Да ты хлопочи на другую койку… Вотъ завтра пойдутъ на выписку, ты и хлопочи… Съ нимъ лежать-то грхъ одинъ… Озорникъ… матершинникъ… даромъ, что старый… Что, старый чортъ, глядишь? — обратился онъ къ нему, — про тебя говорю… У-у-у, песъ!..