Мытарства

— Да и померъ! да и померъ! да и померъ! — повторилъ онъ нсколько разъ, не спуская съ меня своего страшнаго взора… Я не выдержалъ и отвернулся отъ него. Когда я опять посмотрлъ на него, онъ лежалъ навзничь и горько плакалъ. Я тронулъ его за плечо и сказалъ: Полно, полно!… Онъ затрясся еще шибче отъ душившихъ его слезъ и, поднявъ голову, безсмысленно глядя на меня, залепеталъ, какъ ребенокъ, все одно и то же слово: «тятя, путеня, тятя, путеня»…

Мн стало страшно. Я взялъ кружку и опять подалъ ему воды… Онъ жадно, захлебываясь и икая, выпилъ воду и хотлъ было подняться, ссть, да не смогъ и, откинувшись на подушку, долго молчалъ, глядя «чудными» глазами куда-то вдаль…

XXVI

— Взялъ я его тло, — вдругъ неожиданно и какимъ-то совсмъ другимъ голосомъ, точно плача, заговорилъ онъ, — и побжалъ отъ рки въ гору, въ лсъ… Зачмъ? Не знаю. Бжалъ, бжалъ… споткнулся, упалъ… прямо на него… Тутъ ужъ я не помню, что было… Очнулся, тьма кругомъ… ночь непроглядная… и тишина мертвая, тупая, страшная… Вспомнилъ я все вдругъ — подкатилъ точно шаръ къ моему сердцу… Николенька, кричу, Николенька, гд ты?! А самъ вдь отлично знаю, что мертвый онъ, а думаю: авось, Господь дастъ, отзовется… Да нтъ, не отозвался! Взялъ я трупикъ его… положилъ къ себ на колни… припалъ къ нему, да такъ и замеръ… И вся-то тутъ мн моя горькая жизнь представилась! вся! И возропталъ я на Бога! За что, за что наказуешь?! За что отнялъ у меня то, что любилъ я?! За что, Господи!… О! — воскликнулъ онъ страстно, — страшная это была ночь! Мучилась душа человчья, одинокая, никому-то, никому не нужная! истерзанная, жалкая!… Лились никому-то, никому не видимыя, горькія слезы… Одинъ и мертвый сынъ на рукахъ… Понимаешь! Понимаешь ты это?.. Есть на теб крестъ… есть въ теб Богъ… есть жалость — поймешь!… И дивное дло: какъ я не померъ тогда! какъ не задушилъ себя своими руками!. Утро, — продолжалъ онъ, немного успокоившись, — застало меня надъ трупикомъ… мокрое утро, тоскливое, холодное:… Что длать? Ни денегъ похоронить его, ни одежды… Нтъ ничего… Куда дться съ нимъ… объявить?.. придерутся… «Кто такой?»… «откуда?..» то, се… всю душу вымотаютъ… Думалъ, думалъ, да и ршилъ похоронить его самъ, безъ попа… Укуталъ тльце его тряпками, спряталъ подъ елкой, а самъ побжалъ въ деревню за заступомъ… Какъ мн его удалось раздобыть? — не помню… Возвратился назадъ, походилъ по лсу, нашелъ мсто эдакое, глухое, тихое, печальное… Сталъ рыть яму… Рою и плачу, рою и плачу… Брошу рыть, подойду, загляну ему въ личико — лежитъ онъ и ничего-то, ничего не слышитъ, губенки полуоткрыты и зубки видны…

— Выкопалъ яму… наломалъ еловыхъ втокъ, обложилъ ими все дно… чтобы, думаю, легче ему спать было… Вылзъ изъ ямы… О, Господи! оставили тутъ меня силы, палъ на колнки передъ нимъ: «Николенька, батюшка! ангелъ… прощай, прощай!… Сынокъ мой! „путеня“… прости меня!..» обхватилъ его въ охапку, опустился въ могилу… положилъ на втки не навзничь, а на бочокъ и самъ легъ съ нимъ… Полежу, думаю, въ останный разокъ… Обезумлъ совсмъ: и молитвы читаю, и плачу… Какъ я простился съ нимъ, — не помню!… Вылзъ изъ ямы… схватилъ заступъ, зажмурился и кинулъ землю… Слышу: ударилась… Напала тутъ на меня ярость, какая-то дикая, звриная… точно кто бьетъ меня по голов и кричитъ: «скорй, скорй, скорй»!..

Онъ замолкъ.

— Что-же дальше-то? — спросилъ я.

XXVI

Черезъ нсколько дней его перевели куда-то внизъ, гд онъ вскор умеръ. Какъ-то разъ утромъ мы увидали въ окно изъ нашего третьяго этажа, что изъ больницы четверо рабочихъ на носилкахъ потащили куда-то черезъ дворъ его тло. Я отъ души пожаллъ его и отъ души пожелалъ ему всего хорошаго тамъ, «идже нсть болзнь, ни печаль, ни воздыханіе»…

Его мсто рядомъ со мной занялъ другой субъектъ, совсмъ въ другомъ род… Это былъ, пріобрвшій на Хив обширную извстность, юродивый Петруша. Большинство «больныхъ» изъ нашей палаты знало его хорошо. Это былъ загадочный человкъ, не то монахъ, не то странникъ… Волоса у него были черные, курчавые и длинные… Лицо, опухшее, блое… Глаза черные, бойкіе, наглые… Походка кошки, крадущейся за мышью… Руки пухлыя, блыя, съ короткими обгрызками, вмсто ногтей…

Благодаря этому «юродивому», моя койка, а также и его превратились въ какой-то клубъ… Петруша былъ неистощимый разсказчикъ… Онъ нисколько не стснялся, чувствуя себя между «своихъ», разсказывая про свои похожденія, надувательства, пьянство и развратъ, пересыпая рчь такими ругательствами, какими не ругается ни одинъ становой… Гомерическій хохотъ стоялъ каждый вечеръ около нашихъ коекъ… Чего только я не наслушался отъ этого человка!..

Въ больницу онъ попалъ посл сильнаго и долгаго пьянства, спустивъ съ себя все, затмъ только. чтобы послать отсюда письма съ просьбой о помощи «болящему и страждущему рабу Божьему Петруш»…

На другой же день по поступленіи онъ настрочилъ нсколько такихъ писемъ, послалъ и сталъ ждать «движенія воды»…

Въ первое же воскресенье «движеніе воды» не замедлило сказаться: явились какія-то дв почтенныя матроны — матушки изъ монастыря.