Мытарства

— Имъ что, чертямъ, — продолжалъ рыжій, — у нихъ и земство, и земля, и все, а у насъ? Ночевать не пускаютъ безъ паспорта, подлецы! — «Кто ты такой будешь? Видъ кажи». А, чортъ ихъ возьми, подлецовъ! Нтъ хуже дикарей этихъ да еще поповъ… Подлый народъ!..

— Нашего-то брата очень много, — сказалъ старикъ:- Сила!… Одолли!

— Ну, такъ что же?..

— Ну и того… кому охота дармодовъ-то кормить.

Слово «кормить» напомнило намъ, что мы страшно голодны.

— Полощешь кишки-то водой, — сказалъ старикъ, — а какая польза?.. Пожевать бы теперь… тьфу!..

— Колбаски бы, — кривя усмшкой ротъ, сказалъ рыжій и, плюнувъ на полъ, добавилъ: — экая жизнь подлая… собачья!..

— Авось, помремъ скоро! — тихо и задумчиво произнесъ старикъ, — тогда, значитъ, всему крышка!..

— Ты-то, можетъ, и скоро помрешь, — отвтилъ рыжій, почти съ завистью глядя на него, — вонъ ты какой старый и плохой… недолго теб.

— Дай-то, Господи, поскорй бы! — молитвенно произнесъ старикъ и перекрестился, — дай-то, Господи! — Онъ вздохнулъ, крпко зажмурилъ глаза, задумался о чемъ-то…

Вскор намъ принесли обдъ. Въ большой деревянной чашк была налита постная похлебка, сваренная съ селедочными головами… Похлебка эта была покрыта какой-то рыжеватой ржавчиной, вроятно, потому, что селедочныя головы были ржавыя и, какъ были, грязныя, вонючія, такъ ихъ и положили въ котелъ. «Сожрутъ, молъ: не господа!»… Мы съ жадностью голодныхъ собакъ набросились на эту похлебку и, опорожнивъ то, что было въ чашк,- а было для троихъ очень немного — почувствовали, что страшно голодны.

— Пообдали! — съ ироніей вымолвилъ рыжій, сидя на койк и болтая ногами.

— Слава Теб, Господи! — добавилъ старикъ:- заморили червячка!… теперь, гляди, на питье потянетъ…

— Дьяволы! — выругался рыжій и, сердито плюнувъ, началъ вертть папироску…

XXII

Не прошло и часа посл обда, какъ насъ со старикомъ потребовали внизъ, въ ту комнату, въ которую привели вчера вечеромъ съ вокзала. Тамъ сидлъ тотъ же человкъ, который принялъ насъ вчера… Кром его, въ комнат было два солдата… Около печки, въ углу стояли ружья, а на лавк лежали желзныя «баранки».

Солдаты были одты въ шинели съ башлыками. На ногахъ у нихъ были валенки, а на рукахъ варежки. Посмотрвъ на нихъ, я догадался, что это конвойные, которые поведутъ насъ.

Принявшій насъ вчера человкъ выдалъ одному изъ нихъ какія-то бумаги и сказалъ:

— Ну, съ Богомъ.

— Мн бы вотъ полушубокъ, — сказалъ мой старикъ, — не дойти мн такъ-то, студено!..

— Ладно! дойдешь и такъ, не великъ баринъ-то! Серега! — обратился онъ къ солдату. — Наднь на нихъ баранки

— Небось, не убжимъ и такъ! — сказалъ старикъ.

— Ладно! Толкуй, кто откуль… видали мы медали-то, а кресты-то нашивали…

Солдатъ взялъ со скамьи поручни и надлъ мн на правую руку, а старику на лвую.

— Господи, помилуй насъ гршныхъ, — сказалъ, тяжело вздохнувши, старикъ и перекрестился на висвшую въ углу икону. — Мучители вы! Какъ мн идти-то на старости лтъ, подумали бы. Ай мы какіе разбойники… куда намъ бчь-то? Намъ бчь-то некуда.

— Не разговаривать! — крикнулъ старшой, — старый чортъ! Серега! — обратился онъ снова къ солдату, — получай кормовыя…

Онъ вынулъ изъ кошелька двадцать копекъ мдью и подалъ солдату.

— Ну, готовы?

— Готовы! — отвтилъ солдатъ.

— Съ Богомъ, маршъ!..

Солдаты взяли ружья, вложили въ казенники по боевому патрону и, посторонившись, пропустили насъ впередъ въ дверь.

Выйдя за ворота на улицу, одинъ изъ нихъ пошелъ впереди, другой позади насъ.

Намъ со старикомъ идти было ужасно неловко. Старикъ спотыкался и вязъ въ глубокомъ снгу, дергая меня за руку до боли. Попадавшіеся навстрчу немногочисленные прохожіе таращили на насъ глаза.

На душ у меня было гадко и стыдно.

— Господа служивые, — взмолился, наконецъ, старикъ, и въ голос его задрожали слезы, — кавалеры, не знаю, какъ и величать васъ. Ослобоните вы насъ, Христа ради! Поимйте жалость. Смерть! О, Господи помилуй!..

Шедшій передомъ солдатъ полуобернулся и сказалъ:

— Погоди, старикъ, не скули, выдемъ за городъ, сыму, дай городомъ пройти.

Пройдя длинную, пустынную улицу, миновавъ кузницы, какіе то огороды, мы вышли, наконецъ, въ поле и, пройдя немного по большой дорог, свернули влво на проселокъ. Здсь солдаты остановились, и одинъ изъ нихъ снялъ съ насъ «баранки». Посл этого мы пошли дальше. Идтибыло тяжело. Погода стояла холодная. Дулъ пронзительный втеръ навстрчу. Дорогу передувало. Ноги вязли въ снгу мстами по колно. Плохо одтое тло сильно зябло, въ особенности лицо и руки. Идти навстрчу втру приходилось, нагнувшись, и длать усилія, точно пробиваясь сквозь что-то. Мн было жалко старика. Онъ шелъ, согнувшись, засунувъ руки въ рукава, жалкій, трясущійся. Хорошо и тепло одтые солдаты, перекинувъ за плечо ружья, твердыми, привычными шагами торопливо шли впередъ, перекидываясь словами, относившимися къ погод, къ дорог.

Намъ со старикомъ было не до разговоровъ. Чмъ дальше шли мы, тмъ становилось трудне.

Ноги вязли и заплетались. За голенища худыхъ сапогъ насыпался снгъ.

— Господи помилуй! — шепталъ старикъ, — Господи, Владыко живота моего, спаси, сохрани. О, Владычица!