Мытарства

На него тяжело было смотрть. Старый, сгорбившійся, трясущійся, онъ былъ похожъ на засохшую елку въ лсу, которую безпощадно треплетъ непогода и которая жалобно скрипитъ и стонетъ точно плачетъ, жалуясь кому-то, вспоминая свою лучшую долю.

— Семенъ! Батюшка, отецъ родной! — закричалъ онъ вдругъ какимъ-то жалостнымъ, плачущимъ голосомъ. — Да скоро ли деревня-то? Смерть моя… Сме-е-е-ерть!…

— Шагай, шагай, старикъ! — крикнулъ солдатъ, — небось, умлъ кататься, умй и саночки возить.

— Я-то возилъ! — какъ-то громко, съ дрожью въ голос завопилъ старикъ. — Я-то возилъ. Гляди, теб не пришлось бы этакъ повозить. О, Господи, хоть бы сдохнуть.

Это «хоть бы сдохнуть» онъ выкликнулъ такъ отчаянно жалобно, что мн стало жутко. Очевидно, слово было сказано не зря, а какъ окончательный выводъ о жизни, которая не стоитъ ничего другого, какъ именно только «сдохнуть».

— Не скули, старый чортъ. Дуй тя горой! — крикнулъ солдатъ, шедшій сзади, — и безъ тебя тошно. Диви, кто виноватъ. Самъ виноватъ. Молчи, песъ! Дери тебя дёромъ.

Солдатъ сталъ ругаться матерными словами, жалуясь и проклиная насъ, свою долю и вьюгу.

А вьюга, точно на зло, разгулялась и расшумлась во всю. Воя и плача, она швырялась снгомъ, била насъ и, довольная своимъ дломъ, съ хохотомъ кружилась и плясала въ какой-то фантастично-отчаянной пляск.

Въ воздух всюду, куда ни посмотришь, стояла какая-то срая колеблющаяся муть. Низкое свинцовое небо точно давило и хотло упасть на землю. По сторонамъ дороги торчали «вшки» и росли какіе-то жалкіе кусты вереска. Вдали чернлъ лсъ. Къ этому лсу мы держали нашъ путь. Передовой солдатъ торопливо шагалъ, не оглядываясь. Я не отставалъ отъ него, но старикъ сталъ отставать. Слышно было, какъ другой солдатъ ругалъ его.

Наконецъ, мы вошли въ лсъ. Дорога пошла лучше. Стало тише. Лсъ былъ еловый, строевой; могучія, прямыя, какъ свчи, ели достигали необыкновенной вышины. Втеръ шумлъ по вершинамъ, заставляя ихъ колыхаться и наполняя лсъ какими-то странными звуками: то слышался жалобный скрипъ, похожій на плачъ, то какъ будто кто-то вдали кричалъ и аукался. Сверху падали на дорогу, сшибленные втромъ съ макушекъ, пушистые и мягкіе, какъ вата, хлопья снга, какъ будто кто-то сидлъ тамъ наверху и швырялся ими.

Мы пошли тише. Солдаты закурили. Я хотлъ тоже было свернуть папиросу, но не могъ, пальцы не дйствовали. Увидя это, солдатъ далъ мн свою папиросу и сказалъ:

— На, курни, горе лукавое! Да вонъ и старику дай, ишь онъ замерзъ. Ддъ, замерзъ, что ли?

Старикъ потрясъ головой и какъ-то жалобно ухнулъ, точно филинъ.

Пройдя лсомъ версты дв, мы вышли на поляну, гд стояла сторожка. Проходя мимо, мы увидали бабу-сторожиху, тащившую на коромысл ведра съ водой. Завидя насъ, она поставила ведра на тропку и, сложивъ на груди руки, закачала головой, выражая этимъ качаніемъ и жалость, и состраданіе, и удивленіе.

— Служивенькіе! — крикнула она, когда мы совсмъ поровнялись съ ней, — подьте, родные, въ избу, погрйтесь. — И потомъ, обратясь уже лично къ намъ, она жалобно добавила:- ахъ вы, несчастные арестантики, иззябли, чай, до смерти!..

— Нельзя, тетка заходить, — сказалъ солдатъ. — Шагай! шагай! — закричалъ онъ намъ.

— Погрться бы… вздохнуть, — вымолвилъ старикъ.

— Придешь на этапъ, нагрешься, — насмшливо сказалъ солдатъ. — Отдохнешь. Ну, маршъ!

Мы тронулись дальше. Баба стояла и качала головой, долго провожая насъ глазами.

XXIII

Лсъ сталъ рдть и, чмъ ближе пододвигались мы къ опушк, тмъ все хуже и хуже становилась дорога. Когда же, наконецъ, мы выбрались изъ лсу, то увидали, что дло наше совсмъ плохо: дорогу занесло и въ пол видно было только, какъ кружится и воетъ какая-то срая муть.

Передовой солдатъ вязъ въ снгу и злобно ругался. Я, молча, стиснувъ зубы и вооружившись терпніемъ, шагалъ за нимъ, стараясь попадать своими сапоженками въ его слдъ, похожій на слдъ медвдя. За мной поспшалъ старикъ и соплъ, и пыхтлъ, какъ лошадь, везущая возъ не подъ силу.

Такъ шли мы вс четверо, одинаково злые, одинаково недовольные, думая только о томъ, какъ бы поскоре добраться до мста, пость, отогрться и лечь спать.

Дошли до деревни. Въ деревн солдаты дали передышку. Они зашли за общественный «магазей» и сли съ той стороны, откуда не дулъ втеръ, на толстыя бревна, отдохнуть и покурить.

— А похоже, — сказалъ одинъ изъ нихъ, вертя папироску, — не скоро мы доберемся до ночлега. Погода!

— Темно придемъ, — сказалъ другой и, помолчавъ, добавилъ:- Эхъ, жизнь собачья! Води вотъ всякую сволочь, погода — иди.

— Да, — отвтилъ первый, — теперь бы дома, на печк, эхъ-ма!..

Онъ махнулъ рукой и задумался, глядя вдаль.

Мы со старикомъ молчали. Я думалъ о томъ, какъ приду домой, что буду говорить, что длать. Какъ узнаютъ о томъ, что меня пригнали этапомъ, и какъ будутъ надо мной глумиться люди! На душ было горько.

Старикъ сидлъ, согнувшись, разставя ноги, низко опустивъ голову Что думалъ онъ? Вся его согнувшаяся, жалкая фигура изображала молчаливое покорное страданіе.

— Ну, ребята, идемъ! — точно проснувшись, вскочилъ и крикнулъ солдатъ, — сиди не сиди, а идти надо. Пораньше придемъ… айда! Трогай, блоногій.