Мытарства

Дороги не было. Ее совсмъ задуло вчерашней мятелью. Мстами снгъ отвердлъ такъ, что не проваливался подъ ногами. Идти было трудно и не спорно. Еловыя вшки, скупо натыканныя далеко одна отъ другой, показывали намъ дорогу. Мы шли молча, вязли и злились. Морозъ крпчалъ и хваталъ за лицо. Яркое солнце, огромнымъ огненнымъ шаромъ, тихо выплыло изъ-за лса. Снгъ заискрился и заблестлъ такъ, что на него больно стало глядть. Направо, въ деревн, затопились печки, и дымъ изъ трубъ тихо, столбами поднимался къ небу. Гд-то вдали звонили въ колоколъ, и откуда-то доносился крикъ: «Но! но!… да, но, дьяволъ тебя задави!..» Везд кругомъ, куда ни посмотришь, было свтло и необыкновенно красиво. Природа точно переодлась за ночь во все чистое и, свтлая и радостная, показалась въ такомъ наряд взошедшему яркому солнцу.

Мы прошли полемъ, спустились подъ гору, въ лощину, перешли по мосту чрезъ занесенную снгомъ рчку и, взобравшись на гору, усталые, остановились покурить.

Съ горы, передъ нашими глазами, разстилался чудесный видъ. Куда могъ только проникнуть глазъ, уходила какая-то синяя, безконечная, какая-то наводящая на сердце и бодрость, и грусть, манящая къ себ даль. Надъ этой далью опрокинулось, какъ огромная чашка, голубое, ясное, необыкновенно прозрачное небо… Отдаленныя села, съ горящими на солнц крестами церквей, черныя пятна деревень, полоса чернаго лса на горизонт, высоко и быстро съ говоромъ летящія галки, сверкающій ослпительно снгъ, — все это радовало и ободряло. Что-то здоровое, свжее, радостное вливалось въ душу.

— Ну, и простору здсь, братцы мои! — воскликнулъ старикъ, заслонясь рукой отъ солнца. — Эва, какъ плшь!..

— Говори, слава Богу, погода утихла, — сказалъ солдатъ. — Кабы здсь да по вчерашнему — взвылъ бы! Вонъ какіе сугробы насадило! Есть гд погулять втру. Ну, трогай, ребята, верстъ двадцать съ гакомъ идти еще.

Мы пошли дальше. Вскор насъ догнали хавшіе порожнемъ мужики и любезно предложили подвезти. Старый мужикъ, широкоплечій и кряжистый, съ большущей бородой лопатой, къ которому вмст съ солдатомъ я слъ въ дровни, вытаращилъ на меня глаза съ такимъ удивленіемъ и любопытствомъ, что мн стало неловко, досадно и смшно.

— Куда-жъ ты его, служба, ведешь-то, — спросилъ онъ солдата, не спуская съ меня глазъ, — въ замокъ, что ли?

— Сдамъ тамъ! — неопредленно махнулъ солдатъ рукой, — наше дло доставить…

— Тотъ-то никакъ старый? — сказалъ опять мужикъ, кивнувъ на другія дровни, гд сидлъ старикъ съ солдатомъ. — А этотъ, вишь ты, совсмъ молодой, — обратился онъ снова ко мн,- чай, поди, родители живы? Вотъ грхи-то тяжки. Эдакой молодой, а до чего достукался… За воровство, чай, молодчикъ, ась?.. Что рыло-то воротишь, а? стыдно!… И какъ живъ только? — началъ онъ опять, видя, что я молчу, — дивное дло! Эдакой холодъ, почитай, раздмшись!… Чай, теб холодно, ась? Что молчишь, холодно баю, чай?

— Тепло! — сказалъ я.

— Быть тепло, онъ покачалъ головой, — ахъ ты, парень, парень!… Родители-то есть ли? Женатъ, небось, тоже, ась?..

— Его жена по лсу, задеря хвостъ, бгаетъ! — отвтилъ за меня солдатъ.

— Н-н-да! — заговорилъ опять мужикъ, — и много васъ такихъ-то вотъ, сукиныхъ сыновъ, развелось… дармодовъ… То и дло на чередъ водятъ, отбою нтъ, одолли. Откуда тебя гонятъ-то?..

— Изъ Питера! — отвтилъ опять за меня солдатъ.

— Изъ Пи-и-итера, — глубокомысленно протянулъ мужикъ, — да, не близко. — Онъ помолчалъ и, снова обратившись ко мн, спросилъ:- Неужли же теб не стыдно?.. И давно ты эдакъ-то? А все, чай, водочка?.. Ты откуда? Чей?..

— Да отвяжись ты отъ меня! — сказалъ я, разсердившись. — Какое теб дло?..

— А ты не серчай… такъ я. На, покрой ноги-то дерюгой, ознобишь, мотри… Ахъ робята, робята, какъ это вы сами себя не бережете!… Родителямъ-то каково на тебя глядть, на эдакого, какъ заявиться домой-то… Страшно подумать. И не стыдно! Правда, стыдъ не дымъ, глаза не выстъ, такъ знать?..

— Захотлъ отъ нихъ стыда, — сказалъ солдатъ, — у этого, отецъ, народа стыдъ подъ пяткой…

— Необузданный народъ, — сказалъ мужикъ, — отчаянный… вольный народъ… избалованный… пороть бы… шкуру спускать…

— Хоть убей, все одно, — сказалъ солдатъ.

Я сидлъ, слушалъ ихъ и думалъ:

«Ни на что такъ не способенъ и не скоръ человкъ, какъ на осужденіе своего ближняго».

— Осатанли! — продолжалъ разсуждать мужикъ, — вольный народъ… не рабочій… не ломаный… Работать-то лнь, ну, и допускаютъ сами себя до низости… Необразованный народъ… Ты, землякъ, по какому же длу-то? — опять обратился онъ ко мн,- мастеровой, что-ль, аль такъ трепло?..

— Онъ золотыхъ длъ мастеръ, — сказалъ солдатъ и засмялся. — Чудакъ ты, ддъ! — воскликнулъ онъ. — Какой же онъ мастеровой… Чай, видишь, небось — жуликъ.

— Мастерство выгодное, сказалъ мужикъ и, отвернувшись, хлестнулъ лошадь и крикнулъ: Ну, голубенокъ, качайся… небось!..

Косматая, пузатая лошаденка махнула хвостомъ и побжала шибче, кидая копытами сухой снгъ.