Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Свои уроки словесности Чернышевский начал с того, что об учебнике Кошанского, который всем опротивел, вспоминали впоследствии гимназисты, даже и не упомянул. Вместо учебника он стал читать сочинения Жуковского, Лермонтова, Пушкина «и критически разбирать их». Мемуаристы вспоминают чтение и разборы «Рустема и Зораба» Жуковского, «Ревизора» и «Записок сумасшедшего» Гоголя, «Обыкновенной истории» Гончарова. Настолько это было ново, необычно, так непохоже на манеру преподавания других словесников, что ученики, сразу же увлекшись мощным содержанием отечественной литературы, очень быстро забыли свои первые, нелестные для нового учителя впечатления, вызванные его «тихим пискливым голосом», бледным лицом, близорукостью, сутуловатостью, неловкими манерами. Он не садился на учительское место, к ученикам обращался на «вы», беседовал с ними как равный с равными, прекратил бессмысленную зубрежку, добивался понимания предмета, перестал спрашивать уроки и ставил оценки по результатам диспутов, которые постоянно устраивал. «Но что в особенности нас поразило, – рассказывает один из учеников Чернышевского, – то это его живая, понятная нам речь и затем его уважение к нашей личности, которая подвергалась всевозможным унижениям со стороны нашего начальства и учителей. Мы не понимали и не могли даже представить подобного отношения учителя к ученикам, почему мы стеснялись и даже дичились нового учителя; не могли говорить и отвечать на его вопросы как следует, и только что начали было сваиваться с его приемами преподавания, как окончили курс. Следующие за нами ученики были счастливее нас в этом отношении».[561] Мешавшие слушать интересные объяснения вызывали осуждение в глазах товарищей и название невежд и очень скоро прекращали свои проделки. Вот гимназист бросил в товарища комком бумажки. «Что вы, Егоров, бросаете бумажками? – сказал Николай Гаврилович. – Я на вашем месте пустил бы в него камнем. Да-с. А вы как думаете?» Мальчик очень сконфузился и с тех пор при Николае Гавриловиче не решался шалить в классе. Ученик Пасхалов[562] зачитался на уроке иллюстрированным журналом и громко смеялся. Другой учитель непременно расправился бы с учеником, но Николай Гаврилович ограничился лишь мягким внушением. «Мы два раза замечали вам, – обратился он к Пасхалову от лица всех учеников, – чтобы вы не мешали нашей беседе, но вы не обратили на это никакого внимания. Мы теперь вынуждены и имеем право просить вас, чтобы вы не беспокоили нас, уйти из класса и делать то, что вы желаете, если наша беседа вам не нравится».[563] Замечание учителя, который никого не наказывал, действовало сильнее любой расправы.

Благотворное нравственное влияние «этого умного гуманного человека» распространилось не только на учеников. «Учитель греческого языка, – вспоминает современник, – перестал бранить Лермонтова и Пушкина», учитель истории, уверявший прежде, что в Риме ездили на оленях, «отказался от римских оленей и, кроме того, начал спрашивать хронологию различных исторических дат», «математики, прежде занятые разговорами о различных пирушках и попойках, в которых принимали живейшее участие, тоже бросились в науку, стараясь отыскать „квадратуру круга”, и, может быть, нашли бы, если бы отъезд учителя не вывел их опять на житейскую дорогу».[564] «Резко изменились жестокие нравы учителей: перестали бить учеников», – свидетельствовал Г. Шапошников.[565] Оставшемуся без жалования преподавателю уездного училища П. Г. Плешивцеву[566] оказал денежную помощь. Общества учителей низших учебных заведений не чуждался, с учениками и учителями держался одинаково ровно, не заносчиво, открыто высказывался против «экзекуций». «Этот педагог был первою восходящею звездою в сумерках, царивших в педагогическом персонале гимназии; с его приездом началось веяние нового духа».[567]

О содержании уроков Чернышевского и характере педагогических приёмов можно судить по составленной им части «Грамматики». Рукопись «Грамматики» датируется исследователями 1854–1855 гг., то есть временем педагогической деятельности Чернышевского во 2-м кадетском корпусе в Петербурге. М. Н. Чернышевский же предположительно относил её к саратовским годам (XVI, 703). Так или иначе разделы задуманного Чернышевским учебника написаны, несомненно, на основе педагогического опыта в Саратовской гимназии и вполне поэтому могут служить источником для освещения его биографии саратовского периода.

Рукопись эта сохранилась не полностью, замысел Чернышевского создать объемистый учебник остался, вероятно, нереализованным. Но и сохранившиеся страницы дают значительный материал для суждений о методах преподавания им русского языка.