Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Чернышевскому, видимо, было нелегко согласиться на проведение свадьбы 29 апреля. Можно себе представить, что испытывал он, когда, например, подавал 27 апреля необходимое в те времена прошение на имя директора гимназии «о выдаче позволения на вступление в брак»:[653] со дня смерти матери прошло девять дней, и в тот же день 27 апреля по обязательному религиозному правилу были устроены поминки. «Я посетил его на другой день её смерти, он провёл меня в его комнату наверх, – вспоминал Е. А. Белов. – «Вот, – сказал он, – бывают в жизни минуты, когда завидуешь людям, глубоко верующим, для меня такая минута – смерть моей матери. Знаешь, что всё кончено между нами, загробных свиданий не ждёшь, объяснений никаких не будет, а между тем осталось много недоговорённого, остался разлад».[654] Дневники Чернышевского свидетельствуют, что другой причины для «разлада», помимо Ольги Сократовны, между сыном и матерью не было (не о расхождениях в вопросах религии говорил Чернышевский). Нет сомнения, что Евгении Егоровне выбор сына казался неудачным. По всей вероятности, не только широко распространившиеся в Саратове приправленные несправедливыми наговорами слухи о любившей повеселиться Ольге Сократовне сыграли роль при встречах с невесткой. Евгения Егоровна материнским чутьем проницательно угадала те черты характера Ольги Сократовны, на которые влюблённый Чернышевский старался не обращать внимания и которые вполне проявятся значительно позже, особенно после его ареста («избалованная, самолюбивая и властная», «умела думать только о себе», «взбалмошная»).[655] Ссылаясь на мнение тётки Чернышевского, Александры Егоровны, В. А. Пыпина писала: «В немногие дни, которые провели в Саратове молодые, отсутствие у Ольги Сократовны сердца стало несомненным для Александры Егоровны, и в душе её зашевелился никогда для неё не разрешившийся вопрос: как мог Николя полюбить такую не подходящую для него женщину?»[656]

Между тем дневник Чернышевского позволяет многое понять в особенностях внезапно вспыхнувшего чувства к Ольге Сократовне. Кроме внешней привлекательности, послужившей, естественно, немаловажной причиной для сближения, Чернышевскому особенно импонировали «живость, бойкость, инициатива её характера и обращения», «не из неё надобно выспрашивать, она сама требует – это решительно необходимо при моём характере, который необходимо должен всегда дожидаться, чтоб им управляли» (I, 473). Мнение Чернышевского о своём характере, будто бы лишённом «всякой инициативы», конечно, несправедливо и оправдывало себя, вероятно, только в одной бытовой сфере жизни: «У меня должна быть жена, которая была бы главою дома. А она именно такова» (I, 474). Привлекала также и роль спасителя своей будущей жены от её семейной обстановки, роль воспитателя и просветителя. Чернышевский всерьёз предполагал заняться её образованием, мечтал «развить этот ум, этот такт серьёзными учёными беседами», и тогда она, как ему казалось, станет женщиной, «равной которой нет в истории!» (I, 475–476). Этим мечтам не суждено будет сбыться. Лишь однажды (в 1857 г.) она выполнит под его руководством указатель к «Современнику»,[657] все другие попытки привлечь её к своей работе окажутся тщетными.[658] Но тогда, в 1853 г., многое представлялось Чернышевскому в ином свете. Неизменным останется лишь одно – его любовь к ней, всепоглощающая любовь, перед которой отступило несходство характеров, различие жизненных идеалов, разность умственных запросов и интересов. «Она, – писала В. А. Пыпина, – увлекла его всем тем, что он так ценил: и красотой, и независимой индивидуальностью, и неиссякаемым порывом удали, тем нервом протеста, который он ощущал и в себе – совершенно в иную область направленного, но родственного по интенсивности порыва и самозабвения».

20. В Петербург