Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Панаев, как видно из писем, не всегда самостоятелен, порою он не способен воспринять критически суждения Боткина или Тургенева. Но во всех случаях им руководило желание удержать в «Современнике» рассыпающийся круг когда-то сплоченных сотрудников. Он не постигал всей глубины начинающихся расхождений между Чернышевским и бывшими приятелями Белинского. И он старательно налаживает отношения между ними. И если в письме к Некрасову Чернышевский сообщил, что Боткин «по-прежнему благоволит ко мне, чему я рад» (XIV, 330), то это, несомненно, результат примирительной работы Панаева. Соглашение оказалось, однако, недолгим. Смятение прежних друзей Белинского, показательное для деятелей типа Боткина и Анненкова, не могло не вызвать в Чернышевском осуждения. Тургеневу он писал 7 января 1857 г. о Боткине, спасовавшем перед Катковым, когда потребовалось защитить Тургенева: «Флюгера, флюгера, и Ваш Боткин первый и самый вертящийся из этих флюгеров, – он хуже Панаева – трус, и больше нежели трус – жалчайшая баба» (XIV, 333). Слова о трусости Боткина вызваны не только описываемым Чернышевским конкретным случаем, – в них нашла обобщающую характеристику линия поведения Боткина в течение второй половины 1856 г., в том числе в связи с «Очерками».[944]

Отношения с Панаевым, несмотря на непоследовательность иных его суждений, оказались более прочными. Панаев, как писал Чернышевский в некрологе, «постоянно работал над собою, стараясь о собственном совершенствовании. <…> Не о многих из людей, как бы богато ни были они одарены, можно сказать то же самое» (X, 665).

Оживленная литературная полемика, возникшая по поводу «Очерков», отразилась как в приватной переписке литераторов, так и в многочисленных выступлениях на страницах тогдашней периодической печати.[945] Укажем на некоторые, фиксировавшие отношения к автору в широких литературных кругах.

Нередко полемика с Чернышевским приобретала характер резких личных выпадов, когда некоторые критики, вторя распространившимся среди журналистов суждениям, обвиняли его в «самоуверенности книжника-скорописца» и нетактичном обращении «с умершими и живыми, с их псевдонимами и подлинными именами, с их предшественниками и потомством».[946] Автору отказывали в «литературном приличии», упрекали в забвении прав литературной собственности, ибо «Очерки» – простая-де перепечатка сочинений Полевого, Сенковского, Надеждина, Белинского.[947] Никто не вошел в солидарность с Чернышевским. Современная ему критика не сумела оценить выдающееся значение труда, которому суждено было опередить время.

Одним из оппонентов Чернышевского в ту пору стал А. А. Григорьев. Еще до появления в печати первой статьи «Очерков» он в статье «Обозрение наличных литературных деятелей» писал, имея в виду Белинского: «Критика 1838–1846 годов <…> сказала свое последнее слово – и это последнее слово была крайность, пагубная для искусства – искусство было унижено до служебного значения, от него требовалось рабского угождения жизни во всех ее прихотях, требовалось многоплодности, а не многосодержательности. С тех пор критика растерялась и до сих пор не найдет точки опоры».[948]

Не видел положительного в истолковании Чернышевским Белинского и П. В. Анненков, о котором говорилось нами выше.

Наиболее развернутое возражение Чернышевскому содержалось в статье Дружинина «Критика гоголевского периода и наши к ней отношения».[949] «Критиком гоголевского периода» Дружинин, вслед за Чернышевским, называл Белинского. Статья была программной в творчестве ее автора и определяла основные принципы «артистической» теории искусства в противоборстве с «дидактическим» направлением Белинского и его последователей, «упрямых фетишистов», по выражению Дружинина. Критик убежден, что возрождение идей Белинского может только отрицательно, даже пагубно отразиться на литературе. Статьи Чернышевского – «рабские, бледные, сухие, бездарные копии старого оригинала», они безжизненны, стесняют развитие литературы, призванной служить идеалам красоты и вечности.[950] В условиях общественного подъема, выразившегося в критике целого ряда социальных явлений крепостнической жизни, пропаганда подобных принципов «искусства для искусства», на которых настаивал Дружинин, не могла иметь успеха. Чернышевский даже не ответил Дружинину, доктрина которого опровергалась всем ходом общественной литературной жизни. «Он теперь безвреден, – писал Чернышевский в сентябре 1856 г. Некрасову, – потому что его никто не слушает и не читает – чего же другого и можно желать?» (XIV, 316–317).