Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

В письмах к Некрасову Чернышевский постоянно уверяет, что сделает все для поддержания благоприятной обстановки вокруг «обязательного соглашения». Для успокоения Некрасова он даже пытается наладить контакты с Дружининым, предложив «Библиотеке для чтения» свою статью о стихотворениях Некрасова (см.: XIV, 322). Статью Дружинин, разумеется, отклонил, но «с „Совр<еменником>” он хочет хранить приязнь, негодуя исключительно на меня, – ну и пусть негодует, а я всегда буду отзываться о нем хорошо при всякой возможности» (XIV, 328), – писал Чернышевский о Дружинине, и в интересах журнала он как редактор готов поступиться личной неприязнью.

Проявления той же тактики укрепления «обязательного соглашения» давали себя знать и в отношениях к Толстому в 1856–1857 гг.

Первое свое произведение («Детство») Толстой прислал в «Современник» сам, минуя посредничество, и Некрасов, сразу увидевший в молодом авторе недюжинный талант, сделал все от него зависящее, чтобы прикрепить Толстого к своему журналу. Редакция «рассчитывает на Ваше сотрудничество», – писал он Толстому в апреле 1853 г.[996] Спустя полтора года Некрасов обращался к писателю почти «по-домашнему». «Теперь время подписки, – читаем в письме от 2 ноября 1854 г., – и после „Отрочества”, которое нам так понравилось, напечатание Вашей новой повести в „Современнике” принесло бы ему пользу существенную».[997] В январе 1855 г.: «Рад дать Вам полный простор в „Современнике”».[998] По прибытии в Петербург в ноябре 1855 г. Толстой был встречен как «свой» автор, и включение его в «обязательное соглашение» произошло как бы само собой, без каких-либо сложностей и натяжек. Заинтересовать, удержать Толстого в журнале – эту генеральную линию Некрасова должен был в его отсутствие поддерживать и Чернышевский, хотя личные отношения Чернышевского и Толстого не складывались.

Толстой на первых порах взглянул на Чернышевского глазами Дружинина, следовательно, непримиримо вплоть до враждебности. Внушаемая Дружининым мысль о свободном творчестве привлекала его, потому что больше всего согласовывалась с его собственными представлениями о независимости человека (и художника) от каких-либо теорий, тенденций. Всю первую половину 1856 г. они чуждались друг друга, хотя виделись довольно часто: во время авторского чтения в редакции «Современника» корректуры рассказа «Севастополь в августе 1855 г.» (тогда-то, во второй половине декабря 1855 г., вероятно, и познакомились[999]), на обедах у Некрасова, Боткина.[1000] Толстой в ту пору вел беспорядочный образ жизни барина, офицера-гуляки, «башибузука» (слово Дружинина[1001]). Со свойственной ему прямотой и резкостью Толстой нередко высказывался отрицательно по поводу дорогих для круга «Современника» идей, связанных с наболевшими вопросами русской общественной жизни. «Третьего дня за обедом у Некрасова, – писал Тургенев Боткину 8 февраля 1856 г., – он по поводу Ж. Занд высказал столько пошлостей и грубостей, что передать нельзя. Спор зашел очень далеко – словом – он возмутил всех и показал себя в весьма невыгодном свете».[1002] Тургенев не сообщил подробностей, но нетрудно предположить, что в связи с творчеством Ж. Занд Толстой резко высказался об идее женской эмансипации и эмансипации вообще. «Он говорит много тупоумного и даже гадкого, – писал Некрасов тому же Боткину 7 февраля. – Жаль, если эти следы барского и офицерского влияния не перемелятся в нем <…> А что он говорил, собственно, ты можешь все найти в „Северной пчеле”».[1003] Вероятно, Толстой в своих речах доходил до оправдания крепостничества, если у Некрасова возникло сравнение их с реакционной газетой. Еще в 1854 г. Толстой записывал в своем дневнике: «Правда, что рабство есть зло, но зло чрезвычайно милое».[1004] Подобное «барское» отношение к острейшей из проблем не могло встретить в Чернышевском ни малейшего сочувствия.

Однако роль ретрограда была не для Толстого. Вскоре он вступил в полосу развития, приведшего к отрицанию крепостничества. В апреле он знакомится с Кавелиным, читает его антикрепостническую «Записку об освобождении крестьян», составляет проект договора о частичном облегчении положения собственных крепостных. Однако крестьяне, опасаясь подвоха, не приняли предложений барина.[1005] Попытка частного решения крестьянского вопроса оказалась наивной, и реакция крестьян, убежденных в том, что им принадлежит вся пахотная земля, вполне закономерна.