Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Неудача в данном случае коренилась и в подмене политико-экономического решения проблемы нравственными задачами. В систему его тогдашних размышлений входила мысль о любви как всеобъемлющем способе правильного нравственного существования человека. В записной книжке Толстого под 29 мая 1856 г. читаем: «Для жизни довольно будет и тех вещей, к<оторые> не возбуждают негодования – любви. А у нас негодование, сатира, желчь сделались качествами».[1006] Человек обязан деятельно выступать против неправды и зла, иначе его негодование бесплодно. Получилось, что для Толстого в случае с его крестьянами важно было поступить нравственно, и он признавал это достаточным для действия – в укор «негодующим».

Под осуждаемую Толстым формулу поведения («негодование, сатира, желчь») подведен и Чернышевский. Поэтому и на этой стадии идейного развития Толстого сближение с Чернышевским оказывалось невозможным.

Более того, в яснополянском письме к Некрасову от 2 июля 1856 г. Толстой предпринял по-дружинински яростную атаку на Чернышевского. Поводом послужила июньская книжка «Современника», в которой автор «Заметок о журналах» «скверно-матерно обругал» Филиппова за статью об А. Н. Островском в «Русской беседе». Толстой сразу распознал в авторе Чернышевского: «хотя это не может быть, чтобы я не узнал автора статьи о „Р<усской> б<еседе>”, но мне приходит в мысль, что ежели вы ее (не писали наверно), но пополняли и были очень довольны». Не углубляясь в политический смысл замечаний Чернышевского о Филиппове, возводившем в образец христианское долготерпение народа (см.: III, 653), Толстой отказывал автору в нравственности его поступка. Он выдвигает два дорогих ему тезиса: 1) «я совершенно игнорирую и желаю игнорировать вечно, что такое постуляты и категорические императивы» – иными словами, Чернышевский излишне грубо вмешивается в дела славянофильского журнала, указывая ему, каких сотрудников следует избегать, и 2) «человек желчный, злой, не в нормальном положении. Человек любящий – напротив, и только в нормальном положении можно сделать добро и ясно видеть вещи» – Чернышевским же руководит одно раздражение, возмущение. И если Толстой находит возможность оправдать «возмущенный тон» у Белинского – «потому что бывал возмущен», то для Чернышевского нет оправдания: «этот думает, что для того, чтобы говорить хорошо, надо говорить дерзко, а для этого надо возмутиться. И возмущается в своем уголке, покуда никто не сказал цыц и не посмотрел в глаза». В сравнении с Белинским Чернышевский относится-де лишь к числу «подражателей, которые отвратительны».

Личная неприязнь к Чернышевскому лишает Толстого возможности объективной характеристики. Допуская законность возмущения у Белинского, он идет даже на противоречие по отношению к своей теории «любящего человека»,[1007] лишь бы унизить, уязвить Чернышевского. «Нет, – пишет Толстой в том же послании к Некрасову, – Вы сделали великую ошибку, что упустили Дружин<ина> из Вашего союза. Тогда бы можно было надеяться на критику в „Совр<еменнике>”, а теперь срам с этим господином. Его так и слышишь тоненький, неприятный голосок, говорящий тупые неприятности и разгорающийся еще более от того, что говорить он не умеет и голос скверный».[1008]

Некрасов не оставил выпады Толстого без ответа. Он подчеркнул отвлеченно-нравственный ход рассуждений о «любящем человеке»: «Вам теперь хорошо в деревне, и Вы не понимаете, зачем злиться; Вы говорите, что отношения к действительности должны быть здоровые, но забываете, что здоровые отношения могут быть только к здоровой действительности. Гнусно притворяться злым, но я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости – у нас ли мало к ней поводов? И когда мы начнем больше злиться, тогда будет лучше, – то есть больше будем любить – любить не себя, а свою родину». Слова Некрасова – лучшее объяснение, какое Толстой мог бы в то время получить от кого-либо. Разъясняя, Некрасов избирает один из вернейших способов в полемике – направляет аргументы высказывающего против него самого: «Мне досадно, что Вы так браните Чернышевского. Нельзя, чтоб все люди были созданы на нашу колодку. И коли в человеке есть что хорошее, то во имя этого хорошего не надо спешить произносить ему приговор за то, что в нем дурно или кажется дурным. Не надо также забывать, – прибавляет Некрасов, – что он очень молод, моложе всех нас, кроме Вас разве».[1009] Возмущение Толстого Чернышевским и в самом деле противоречило его теории «любящего человека». Некрасов не отрицает излишней категоричности в критических суждениях Чернышевского, но «злость» критика возникает вовсе не от человеконенавистничества, она оправдана его принципиальной гражданской позицией.