На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Простите за гробовое молчание, судьба моя сложилась в ожидание сплошное, проку с коего мало, в огорчения и разочарования. Всё ждал: приедет Шемякин из Штатов, отчитается, я поеду в Париж, и примемся за работу. Приехал Шемякин из Штатов, позвонил один раз, сообщил, что дал восемь интервью, пообщался с московской колонией, привез материалы, печатать их некому, сам же горит с выставкой. А я связан по рукам и ногам австрийской полицией, паспорта мне не дают, «нет» не говорят, хожу, обиваю пороги, виза (в Америку) катастрофически близится к концу, а в Париже, похоже, меня не очень ждут… Толстовский фонд записал меня на январь на высылку, вот в таком состоянии я и сижу. Сил никаких нет бороться с этим роком (в лице полиции), остается подчиниться и ехать, как все. В связи с этим и мое участие в альманахе сокращается до уровня чисто номинального (что-то там Миша включит), и нет никакой возможности взять это всё в свои руки. Если в этом году выдадут фремденпасс, попытаюсь хоть на недельку в Париж, хоть одним глазком взглянуть на материал, с Мишей посоветоваться. И всего-то нужно было в Париж на месяц, так никак не получается. Без Толстовского фонда мне никак не прожить, содержать меня никто не будет, все мои связи – в Америке, там же и ДОКУМЕНТ. «Потому как в России без паспорту никак невозможно…» (Достоевский)[196]. А в Европе?

Всё это меня огорчает до крайности. Месяц уже лежу, глядя в потолок и читая советскую литературу за неимением в Вене другой. И ничего не поделаешь – судьба эмигранта. Очень мне неудобно, что не ответил на Ваше письмо сразу, со дня на день ждал приезда Миши. А он не приехал, позвонил, и довольно прохладно. Что он там думает за альманах, я уже и не знаю… Предлагать ему что-нибудь – бессмысленно издаля.

Вот так вот и складывается судьба «благих начинаний». Хочется работать, материалу невпроворот, Анри тут еще прислал, на Париж, а я еще в Вене. Замечательные стихи Аронзона из Лондона пришли, спасибо Вам, но у меня уже руки опускаются. Я бы мог и на расстоянии, но Шемякин не сообщает мне ни объем, ни количество страниц и строк, а как же компоновать подборки без этого? Чтоб потом там кто-то переделывал на свой вкус? Так при чем тут я? Серокопировать у меня тут нет возможности, перепечатывать – зачем?

И так мне неудобно перед Вами, я же несу ответственность и за Мишу, а он за себя не отвечает, и так уже много лет! Ругаюсь я с ним по четыре раза в год, а что проку? Теперь вот Париж, судя по всему, отпал, смогу лишь, вероятно, через два года.

И менеджеры мои расползлись: кто в Союз на преподавание, кто куда на каникулы, ничего не закончено, работа за два месяца непереведенная лежит, и когда еще пойдет. Руки опускаются, и ноги, и глаза: на людей не смотрел бы! Всё было бы иначе, если бы я месяц назад был уже в Париже. Но…

Поздравляю Вас с Рождеством, надеюсь в новом году Вас увидеть, а там что-нибудь и придумается.

Простите меня за грустный стиль, но – обязывает ситуация. В России шумят. Здесь – тихо.

Искренне Ваш – К. Кузьминский

30. Е. Г. Эткинду 25 декабря 1975 года

Вена,

Хакенгассе 20–21,

декабря 25-аго

Дорогой Ефим Григорьевич и Екатерина Федоровна!

Спешу, но уже опоздал поздравить Вас со здешним Рождеством и нашим Новым годом, поскольку в спешке и твердой уверенности наезда в Париж взял только Ваш телефон и пришлось ждать Игоря[197], который вчера вернулся из Швейцарии, нагруженный впечатлениями и подарками. Съездил он удачно, но это он отпишет сам.

Я же вынужден выразить сожаления, перед отъездом (и задолго до) так много говорилось о Вас – с Татьяной Григорьевной[198],