На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

По-моему, я изложил все свои данные, несколько игривым тоном, но такой у меня всегда, когда пишу. Вместо статей, которые я всё равно не умею писать (и вряд ли научусь), пошлю на Ваше благосклонное внимание (и усмотрение) некоторого количества своих текстов. Один из них («Биробиджан») я намеревался предложить в «Континент», но теперь уже и не знаю как. Два других оформляются Марком Пессэном (в Гренобле) и Мишей Шемякиным. Когда и как они издадут – не знаю. Вам же посылаю в основном для ознакомления. Это единственные «представительные» вещи. Случилось так, что я вырос в доме у Льва Васильевича Успенского[200]. Он меня не замечал, зато его библиотека была в моем распоряжении. Правда, на лексику и семантику я обратил внимание только в 1967 году, когда начал писать «Вавилонскую башню», и почти всё написанное «до» пришлось похерить. «Двенадцатиглавие» представляет собой скелет «Башни», вся «Башня» занимает 100 страниц, с текстами на украинском, английском, немецком, французском, этсетера. Из них я знаю лишь английский и украинский, остальное – звуковая система, абстрактная поэтика, возможная лишь на языках, чье звучание известно, значение же – нет. Не система «звукоподражания», а создание слов по звуковым принципам языка – будь то испанский, итальянский, латынь. Ведь, не зная языков, мы знаем массу слов: музыкальная терминология (итальянский), «экзотическая» лексика Южной Америки и Мексики (испанский), не говоря уже за вездесущую латынь. Только на языках «незнакомых» создается гармония в ее первоначальном виде, когда нет компромисса между звучанием и значением слова. Отсюда мой интерес к пра-поэтике: детским говорилкам (я собрал их), заговорам, наговорам, говорению хлыстов (не могу найти материалов), от Державина «Поэзия суть благозвучие» и до Юлиуша Словацкого: «Придет время, когда поэты будут изъясняться не словами, а звуками». У меня это затемняется и усложняется путем семантики, лексических и семантических рядов, ассоциативных моментов – в «Трех поэмах герметизма», словом, стремлюсь к Крученыху – получается Велимир. Глобализация слов у Байрона, Тютчева, позднего Пастернака, стремление к «Травка зеленеет, солнышко блестит…», к прозрачности и простоте великой, но это потом, выход к гармонии через додекакофонию, диссонанс, и в очень узком ключе – звуковом и семантическом при простоте грамматики (которую еще предстоит постичь), словом, выход в звуковую прозу (Белый, Ремизов, Замятин, Пильняк) – всё это (теоретически) благодаря ОПОЯЗу, Осипу Брику («Звуковые повторы» – черновая идея), Суинберну и Хаузману, не говоря о Джордже Ноэле Гордоне, надеюсь поверить гармонию алгеброй, хотя из алгебры ее не создашь.

Я попытался изложить «звуковую структуру» моих интересов, но есть еще и момент сознательной эклектики (Баженов, Гауди), попытка создать квинтэссенцию различных поэтических структур, возврат к осьмнадцатому веку, и дальше – к схоластической поэтике Довгалевского и Величковского, элементы абсурда в «малой русской прозе» («Кум Матвей, или Превратности человеческого ума», «Приключения милорда аглицкого Георга», поэтика Тредиаковского, Чулкова и Василия Майкова), словом, «много чего интересного есть в мире».

Пишу сумбурно, безобразно и по лексике, и по стилю, но, надеюсь, Вы простите меня, ибо спешу Вам изложиться, за невозможность сделать это устно. Не Васе же Бетаки мне «излагаться», меня и в России мало кто понимал, все предпочитают «пуповую» структуру поэтики, жуют до посинения Осипа Эмильевича Мандельштама, Ахматову, Пастернака – «малый джентльменский набор», а чтобы у конструктивиста Сельвинского чему поучиться – «так это же плохой поэт», а я что говорю? Учитель он хороший, нет – жуют проборы акмеистов, Маринетти бы, к примеру, почитать, «Футурист Мафарка», в переводе умнейшего Вадима Габриэловича Шершеневича – так и имени-то такого не знают. Все до единого знают имя Крученых, но НИКТО его не читал! А связь Мандельштама (позднего, дошло-таки) с футуризмом – нет, читают хрестоматийных обериутов, акмеизм и оберну – две болезни сегодняшней поэтики. «Есенинцы» не читали Клюева, акмеисты – раннего Зенкевича, один грамотный поэт, да и тот Ося Бродский, выросший (по ошибке) в Европе. Слава Богу, ввел в поверхностно-вещный акмеизм метафизическую глубину английской и польской поэзии. Так что я не потерял ни аудитории, ни собеседников. Пишу вот Вам и радуюсь: поймете. Не в том, что согласитесь, я и сам с собою не согласен, а просто, хоть понятно – что.