На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Советская литература, как известно, расставляла по ранжиру не только современных писателей, но и авторов предыдущих эпох. Живя в Советском Союзе, Кузьминский находился в оппозиции к удручающей его иерархии советского соцреалистическо-го канона, и его деятельность с довольно раннего времени, безусловно, сосредотачивалась на сопротивлении ему. Как только Кузьминский оказался в США, он, вопреки своим ожиданиям, столкнулся с другим, но столь же узким и негибким, каноном, ограниченным литературой XIX века, который доминировал на кафедрах американской славистики. Таким образом, борьба продолжалась: литературная, издательская и даже педагогическая деятельность Кузьминского в США была направлена на то, чтобы расширить и разнообразить канон – и хронологически, и эстетически, и в смысле персоналий.

Неофициальную литературу можно рассматривать как маргинальную и маргинализованную: по степени экспериментальности она могла быть «маргинальной» по отношению к классической эстетике, но и в своих более традиционных проявлениях всё равно зачастую оказывалась вытесненной из читательского внимания по самым разным причинам. В «неофициальную литературу» входили не только писатели по-настоящему экспериментальные (и в эстетическом, и порой в этическом смысле), но и довольно традиционные художники, которых сложно считать нонконформистами в эстетическом смысле[222]. Можно было по очень разным причинам не попасть в узкую струю официальной эстетики и печатной продукции. Одновременно с этим некоторые представители маргинальных кругов вполне могли оказаться инкорпорированными в официальное и научное поле: в ленинградском литературном мире такими примерами (далеко не единственными) могут считаться Соснора и учитель Кузьминского Д. Я. Дар; в американском, кроме уже упоминавшегося Бродского, – Л. В. Лосев, занимавший престижную профессорскую позицию в Дартмутском колледже. Одна из многочисленных проблем, затрудняющих изучение неофициальной литературы, лежит в сложности определения как разных степеней маргинальности и ее разнообразных причин, так и обратных случаев успешной демаргинализации.

Феномен Кузьминского в этом контексте столь же трудно верифицировать. С одной стороны, он был безусловным литературным хулиганом и провокатором, но вместе с тем его литературный вкус был одновременно и более тонким, и более традиционным, чем может показаться с первого взгляда. В своих ревизиях канона он мог пропагандировать несправедливо забытых шутов и бунтарей, таких как граф Д. И. Хвостов или поэтесса Н. П. Хабиас, но в то же время, несмотря на всю сложность их отношений, преклоняться перед поэтическим талантом Бродского. (Понятно, что в официальной советской литературе 1970-х годов Бродский всё еще являлся неканоническим поэтом, но осведомленный знаток поэзии Кузьминский должен был осознавать относительную традиционность его поэтики.) В отличие от многих представителей неофициальной культуры, Кузьминский также включал в свой «канон» вполне официальных поэтов, членов Союза писателей, например Кушнера и Горбовского (вспомним, что последних – наряду с Соснорой – он включил еще в «Живое зеркало»), – и оправдывался тем, что те просто были хорошими поэтами[223].

Название этой статьи отсылает не только к вышеупомянутой цитате Кузьминского, но и к статье В. Г. Кулакова, включенной в его исторически значимый сборник «Поэзия как факт» (М.: Новое литературное обозрение, 1999), в который входят разные статьи, интервью и эссе о поэзии, написанные и записанные в 1990-е годы. Все их объединяет желание критика пересмотреть русский литературный канон, возникший в первые годы после распада Советского Союза. Американская антология Кузьминского издавалась в первую половину 1980-х, но доходила до России весьма медленно и только отдельными томами. Поэтому одна из задач Кулакова в этой статье – дать российским читателям некоторое представление о том, из чего состоит АГЛ, о ее задачах и значении. Кулаков обращает внимание на субъективную природу проекта Кузьминского, но также показывает, что такая субъективность была органична духу неофициальной литературы позднего советского периода. Антология – или, точнее, подход Кузьминского к ее составлению – оказывается утопическим призывом к объективности: полнота репрезентации представляется достаточным критерием для суждения о том, кто был хорошим или плохим поэтом относительно «нормальных» литературных стандартов.