На дороге стоит – дороги спрашивает

Резкий запах тройного одеколона витал над медицинской палаткой. Девчата-медички откупорили флакон, стали протирать одеколоном руки, и дух пошёл. Невольный грех живёт во всех. В общем, Юля, Катя и Таня, фигурально выражаясь, выпустили джина из бутылки. Едва прилипчивый, хорошо знакомый пьяницам запах проник за пределы медпункта, как мучимый жаждой алкаш Коля Ханок сунул нос в палатку к девчатам. Он не стал, подобно лисе, охотившейся за петушком, расхаживая вокруг палатки, сладким голосом обещать девчатам, ну, скажем, шоколадки, которых у него и не было, а шагнул через брезентовый порог и, ломаясь и кривляясь, запел хрипловатым, приблатнённым голосом песенку воровского репертуара, как раз на заданную тему.

Нашёл тебя я босую,
Немыту и нечёсану.
Три дня тебя в порядок приводил.
А ты мне изменила – другого полюбила.

Зачем же ты мне шарики крутила? Ха! Ха!

– Ханок, ближе к делу! Нам некогда твои побрякушки слушать, – одёрнула малорослого шкета величественная, дородная Юлия.

– Я не за бездельем зашёл. А вот и дело, – и Ханок допел свою песню.

Тебе я зубы вставил, напудриться заставил,
Тройным одеколоном поливал…

Он оборвал противное, как тройной одеколон, хрипатое пение и, заискивающе глядя девицам в их бесхитростные глаза, попросил:

– Дайте бутылочку тройного, для применения по прямому назначению, для омовения этой рожи после бритья, – и он провёл указательным пальцем левой руки по горлу и по щекам. – С Москвы не брился, – жалобой закончил он своё заковыристое прошение.

Девчатам было невдомёк, ради чего разыгрывал этот замысловатый спектакль Коля Ханок.

Аккуратная, расчётливая Катя, взявшая на себя роль сестры-хозяйки, наклонилась к открытой коробке и вытянула из её недр флакон:

– На! И чтобы глаза мои больше не видели твоей поганой рыжей щетины. Ступай! Чего стоишь?

Недолго музыка играла. Ханок, отойдя от медицинской палатки к ближайшей берёзе, опёрся на неё спиной и жадно прильнул к флакону, содержимого которого было достаточно, чтобы злосчастного Ханка через пять минут развезло. Шатаясь, прядая из стороны в сторону, он двинулся совершать обход лагеря. Всем встречным он хвастал:

– Хорошая вещь! Ароматная! Ха-ха-ха! Есть люди, едят да мажут, а вам не кажут. Мне кажут, но вам не выдам.

Любители спиртного, что с сильным ароматом, насели на Ханка.

– Где взял? Где взял? Украл, – и Ханок протягивал указующий перст в сторону медицинской палатки.

Очень скоро следопыты доискались «откуда дровишки», где девчата добыли тройной одеколон. По неопытности забыли про аксиому: социализм это – учёт. Флаконы с одеколоном из тракторного прицепа без спросу стали тащить все, кому не лень. Лагерь пошёл вразнос. Возникла экстраординарная, критическая ситуация. Давал о себе знать пьяный разгул. Разыскал Малышева:

– Сергей, как погасить пожар?

– Реквизиция, уничтожение зелья и разъяснительная работа – иначе хана, – жёстким, встревоженным голосом ответил на мой вопрос Малышев.

– Дедушка не ведает, где внучок обедает, – решил подначить старинной пословицей «адъютант» Сергея Малышева Иван Кукушкин.

Опасность была настолько велика, что на реквизицию пришлось поднять все здоровые силы отряда. Дорвавшиеся до зелья, одурманенные тройным одеколоном не сознавали, что творят. Один молодец полез штурмовать крутую, почти отвесную скалу у всех на виду – сорвался и сломал ногу.

Был объявлен общий сбор. Первое, что представлялось делом неотложным, – это изгнать из отряда «бродильное существо». Одеколоновую оргию развязал Николай Ханок. Таким, как он, не место здесь, на комсомольской стройке.

– Иди прочь! Возврати опозоренную тобой комсомольскую путёвку; иди, откуда пришёл, Ханок-шинок! Да, не разглядел я тебя, Коля, в Москве, в Колпачном. Выходит, околпачил ты меня. Но не на того нарвался – наскочила кость на кость! Иди прочь!..

Ханок стоял в пяти шагах от меня, словно побитый пёс. Понурый. Вымаливал своим жалким видом прощение. Актерствовал и тем пуще злил меня. Вокруг громоздились коробки с одеколоном.

На траве красовалась горка конфискованных у шустриков флаконов. Меня чувство гневное так и подмывало схватить флакон с пахучей жидкостью и запустить его в подлюку Ханка. Наклонился и взял в руку увесистый пузырь. Боковым зрением увидел, как от страха, Ханок сжался, будто врос в землю. Мгновенно сообразил, что буду делать теперь, в ближайшие пятнадцать – двадцать минут. Я поднял руку с флаконом над головой и с размаху метнул флакон в близлежащий камень-валун. Брызги стекла. Поганый аромат тройного одеколона. Улыбки облегчения на лицах новосёлов. Они согласились с этим аутодафе – истреблением без остатка пахучего спирто-водного раствора, способного погубить всё и вся.