На другой день

После короткой, но столь необычной вечеринки Людмила почувствовала себя счастливой. И осчастливил ее не кто другой, Подольский. Он подвез ее до квартиры на Пушкинской и тотчас уехал — она и за это была ему благодарна. Дома она весь вечер мысленно повторяла его слова о ценности человека — его ценность определяется тем, сколько тепла он дает людям.

В начале июля Мария Николаевна уехала на недельку за город, к Токмаковым, подышать свежим воздухом, пособирать на лугах клубники, дома Людмила осталась одна. Под вечер к ней примчался Подольский (будто бы подписать срочно документы) и задержался дотемна. Назавтра, в субботу, он уходил еще позднее, а в воскресенье — на рассвете.

Отвернув занавеску, Людмила стояла у окна. Двором, к тесовой калитке Подольский шел-крался; отворив калитку, воровато посмотрел в одну сторону, в другую и только после этого смело вышел на тротуар. Поправил на голове шляпу и… плюнул в канаву.

Людмила тотчас задернула занавеску, ладонями прикрыла лицо. Постояла, качаясь, и, как была в комнатных туфлях и легком без рукавов платье, выбежала из дома во двор, прошла по росной холодной траве в садик, навстречу сырому ветру. Солнце еще не взошло, и над огородами, садиками, увитыми зеленью домами предместья висел полумрак, в синем холодном небе между редкими перистыми облаками ныряла половинка месяца, в зябко шелестящей листве высокого тополя, невидимая, одиноко распевала какая-то пташка.

Людмила задрожала всем телом. Задрожала от утреннего сырого холода и оттого, что в этот момент подумала… За все время знакомства Подольский ни разу не прошел с нею по улице, не пригласил в кино или парк. Даже тот единственный раз, когда они ходили вместе в театр, он старался держать ее возле себя, подальше от людских глаз. К молодоженам он возил ее специально, чтобы продемонстрировать широту души. Ни разу во время встреч он не спросил, как и чем она живет, что ее, одинокую, сохраняет в жизни, не поинтересовался ни бывшим мужем, ни существующей дочерью. А ведь человек, если он действительно уважает и любит, любит и уважает все твое: родных и близких, твои вещи, работу твою, мысли и чувства и не старается скрывать этого от других.

В ногах путалась морковная ботва и расползшиеся по борозде огуречные плети. — Людмила шла, не разбирая, где грядка, где борозда. Не заметила, как вымочила о росную ботву туфли, как растрепались на ветру волосы. Галя!.. Галочку, которую больше всего на свете любил Виктор, про которую с фронта писал: "Она маленькая, если я разделю свою любовь между вами поровну, так и то ей больше достанется", — этот не пожелал ни разу увидеть. Да и замечает ли, любит ли кого-нибудь Подольский и на заводе? Не ворует ли он и там, заботясь лишь об одном: любыми средствами, но выше проценты? А она, дура, даже согласилась тогда списать в убытки завода все, что набили, наломали в ненужной спешке скоростники второго механического.

И вдруг в памяти Людмилы прозвучали его сегодняшние слова, которые она запомнила как бы механически, их смысл стал ясен теперь: "Помните, у Мопассана: "Поцелуй законный никогда не сравнится с поцелуем похищенным…"

— Вор! — простонала Людмила и упала в сырую траву под ранеткой. — Поддалась обольщению вора, позволила прикасаться к себе.

Вся вымокшая в росной траве, заплаканная, она поднялась с земли, почувствовав ласковое прикосновение к лицу и голым рукам поднявшегося над городом солнца Растаяла в голубизне неба половинка месяца, скрылась пташка-певунья, утих ветерок, начинался теплый день солнечного июля.

Людмила вернулась в дом и, хотя не требовалось никакой уборки, принялась мыть полы в зале, на кухне, в сенях. Хотелось смыть все следы его. Распахнула в комнатах окна — чтоб и запаха его не оставалось в доме. Потом долго плескалась под умывальником с тем же намерением — смыть.

Но легче от всего этого не стало. Людмила села на диван и закрыла руками лицо. Чего она хотела от знакомства с Подольским? На первых порах ничего, просто чувствовала, что вся она истосковалась по ласке, ее влечет к этому сильному человеку. Потом начинала робко подумывать, что это судьба, от судьбы никуда не скроешься. Потом… эти мопассановские слова и последний, все перевернувший внутри жест.

Неприятностей добавил Михал Михалыч, некстати появившийся в доме. Он заехал попутно, привез лукошко набранных Марией Николаевной ягод; тут были и клубника, и земляника, и черная смородина вперемешку. Поставил лукошко на колени Людмиле.

— Пробуйте сразу, уж больно сладки, душисты.

— Мама как там?

— Бе-егает! — Михал Михалыч примостился на краешек стула, распахнув полы дождевика. — Быстрей моего носится по лугам… Земляничку-то кушай, Людмилушка, она так и тает во рту.

Людмила набрала в горсть вместе со смородиной земляники.

— Хорошая ягода.

— Да ты и сама, как ягодка, — добродушно загоготал Токмаков. — Как живется-можется? Замуж, милостивая государыня, когда?

— Никогда, — отрывисто сказала Людмила, ссыпая ягоды обратно в лукошко.