На гребнях волн

Праздник проходит в доме Арабеллы Гшвинд, крестной матери Марии Фабиолы: я никогда ее не видела, но папа говорит, что она известный дизайнер интерьеров. «В этом году она на выставке интерьеров оформляла гостиную», – сказал мне папа, явно этим впечатленный. Арабелла живет в Марине. Точнее, на Марине. На набережной, где пришвартованы яхты, куда по выходным вся молодая и спортивная часть города ходит бегать – и делать вид, что живет в Южной Калифорнии. Бульвар Марина в Сан-Франциско известен своими новогодними украшениями. Всего месяц назад, в декабре, мы всей семьей ездили посмотреть на здешнюю иллюминацию, гирлянды на стенах домов, на оленей и Сант во дворах.

– Выбирайте, какой вам больше по вкусу! – сказал папа так, словно готов был купить нам любой понравившийся дом.

– Все это уж слишком, – ответила мама. – Слишком… по-американски. – Но поза ее выдала: она нагнулась к окну, чтобы получше все разглядеть.

Сегодня на улице ветрено. Поднимаясь на крыльцо, я придерживаю котелок, чтобы не улетел. С облегчением вижу, что звонить не придется: дверь отперта и приоткрыта. Переступаю порог, и тут до меня доходит: это ведь дом Леона, Арабелла – его мама! Леон учился во французско-американской школе, но в прошлом году его родители развелись, и он уехал с отцом в Женеву. А я знаю Леона по школе танцев. Все в школе танцев его знают! В прошлом году, когда мы хотели подшутить над кем-нибудь из одноклассниц, то звонили ей домой, когда знали, что ее нет дома, и на вопрос родителей, что передать, отвечали: «Передайте, что звонил Леон!» Даже по буквам диктовали его имя, чтобы они точно не перепутали. А потом веселились, представляя себе, как эта девчонка возвращается домой, на седьмом небе от восторга перезванивает Леону – а он ее отшивает. Нам казалось, что это очень смешно.

Стены в прихожей увешаны, словно в салоне, фотографиями Леона в разном возрасте. Тут он в спортивных шортах с подтяжками, там в пиджаке и галстуке-бабочке. «Как можно так одевать ребенка?» – думаю я. В другом конце комнаты вижу женщину в облегающем белом шелковом платье, жакете болеро и туфлях на таких высоких каблуках, что начинаю опасаться за ее лодыжки. Видимо, это и есть виновница стариковского Леонова гардероба. Никогда прежде я не видела женщин с подтяжкой лица, но у нее кожа вокруг глаз и рта так туго натянута, что я сразу думаю: должно быть, это и есть подтяжка!

Она здоровается с каким-то незнакомым мальчиком.

– Я Арабелла! – говорит она и целует его в обе щеки.

Изумленный таким вниманием, он забывает представиться.

– А где у вас туалет? – спрашивает он.

– Дверь в уборную, – поправляет его Арабелла, – справа от Дибенкорна.

И он уходит, делая вид, что ему все понятно.

Я слышу в сердце дома, в гостиной и столовой слева от фойе, шум вечеринки, но не решаюсь присоединиться. Распахивается входная дверь, входят Джулия и Фейт. Я смотрю на них с надеждой – нет, с мольбой. «Ну что же вы? Мы снова вместе, все хорошо, новый год, новая жизнь… все позади…» Но они скользят по мне накрашенными глазами и проходят мимо.

Я смотрю на часы. Без десяти семь. Заберут меня в половине десятого: значит, надо как-то убить два часа сорок минут. Мне вспоминается подработка прошлым летом, три часа на раздаче флаеров. Из фотомагазина, с рекламой акции: три катушки пленки по цене двух. Самые обычные флаеры, черно-белые, с надписью: «АКЦИЯ!» большими красными буквами. Мне велели встать на оживленном месте, в квартале от магазина, и вручать флаер каждому, кто будет проходить мимо. «Кроме бездомных – у них нет фотоаппаратов».

Я стояла на углу и пыталась раздавать флаеры. Женщины по большей части меня игнорировали. Мужчины иногда брали. Но не прошло и часа, как я поняла, что проигрываю эту битву. Я устала, мне было скучно, ныли ноги – а флаеров осталась почти полная пачка. Мне захотелось писать, и я пошла в ближайший отель, «Сент-Фрэнсис», и поднялась на застекленном лифте на последний этаж. Зайдя в уборную и убедившись, что там никого, выкинула пятьдесят флаеров в урну. Можно было тут же избавиться от всех, но мне пришла забавная мысль. Я встала у дверей мужской уборной и стояла минут десять, пока не уверилась, что там точно пусто. Затем проскользнула туда и сунула еще шестьдесят флаеров в тамошний мусорный ящик. Какое облегчение! – подумала я. И тихо вышла, гордясь своей изобретательностью.

Что-то похожее я чувствую и сейчас, на вечеринке в честь возвращения Марии Фабиолы, где надо придумать, как распределить и куда девать эти нескончаемые два с половиной часа. Я раздумчиво набираю себе в тарелку салаты и бутерброды, чтобы медленно их съесть, – но не беру слишком много, чтобы потом вернуться к столу и взять себе добавки. Надолго останавливаюсь перед каждой картиной на стене. Полотна здесь явно иной ценовой категории, чем те, что папа продает у себя в галерее. Наверху лестницы я даже замечаю что-то, очень похожее на Шагала. Но подойти ближе и разглядеть не удается: лестница отгорожена пурпурным бархатным шнуром, словно мы в историческом особняке, по которому водят экскурсии.