На гребнях волн

– Да, я знаю, что твой дедушка – Рауль Валленберг!

– Кто? Что… – говорит он. – Да ты совсем поехавшая!

Поворачивается ко мне спиной и уходит в гостиную.

Я решаю подождать пятнадцать секунд, чтобы не бросалось в глаза, что на балконе мы были вместе. Желудок сжимается, словно слишком туго перевязанная картонная коробка. Когда наконец выхожу, в гостиной оглушительно орет «Мы победители» – любимая песня Марии Фабиолы. На столах расставлено тирамису. Марии Фабиолы по-прежнему нет. Туалет занят, и я встаю у двери. Сняв шляпу, небрежно прикрываю ею спереди свой черно-белый горошчатый подол, на случай если протеку и станет заметно. Когда туалет освобождается, тщательно вытираюсь туалетной бумагой. Бросаю ее в унитаз – вода окрашивается розовым. Я спускаю воду, перерываю всю ванную в поисках прокладок, но потом вспоминаю: ведь у Арабеллы нет дочерей.

В 21:20 я выхожу на улицу, чтобы дождаться Еву и ее подругу там. Уже выйдя, вспоминаю, что оставила шляпу в доме, скорее всего, в туалете; но возвращаться уже нет сил. Подъезжают Моника и Ева: на этот раз они не тратят время на парковку, а просто останавливаются перед домом. Я бегом бегу к «Ягуару», запрыгиваю на заднее сиденье, и машина трогается.

– Ну как все прошло? – спрашивает Ева.

Начинаю отвечать – я уже придумала, что соврать, – но что-то сильнее слов выкручивает мне внутренности, вырывается наружу, и я блюю на заднее сиденье «Ягуара».

21

Когда мы возвращаемся домой, Ева усаживает меня за стол на кухне и делает мне кофе с поджаренным хлебом.

– Без кофеина, – уточняет она, словно это сейчас должно меня волновать. Хотя волнует меня только одно: как бы снова не стошнило.

Родители еще на своем аукционе, вернутся не раньше чем через час. Хоть в этом повезло. Понятия не имею, как они отреагируют на известие, что я опозорилась на вечеринке в честь Марии Фабиолы.

Сердце у меня бьется о ребра, ребра стучат о сердце.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Ева.

– Преданной.

– Кем? – спрашивает она.

– Не кем, а чем.

– Хорошо, чем?

– Меня предала моя женственность.

– Хотела бы я сказать тебе что-нибудь мудрое и утешительное, – говорит она, глядя на меня с жалостью. Кажется, она сейчас чувствует себя очень взрослой. Что ж, пусть смотрит.

Взгляд ее проходится по моим волосам, слипшимся от струек рвоты.

– Вот тебе мой самый лучший совет, – говорит она. – Прими-ка душ, хорошенько вымой голову и ложись в постель. А я положу прокладки в шкаф за зеркалом на случай, если они тебе понадобятся.

В зеркале в ванной я вижу девочку, похожую на меня, только бледнее и какую-то опухшую. В мыльнице лежит бритва: ею Ева бреет себе ноги и, возможно, подмышки. А я никогда еще ничего себе не брила. Зеркало у нас в ванной трехстворчатое, а за ним шкафчик с лекарствами. Если расположить створки так, чтобы и правая, и левая смотрели внутрь, получится бесконечный коридор отражений. Я беру бритву и залезаю на сиденье унитаза, чтобы увидеть в зеркалах тысячу маленьких «я».

Волосы на лобке у меня темнее, чем на голове. Густые и кудрявые. Наверное, это называется «буйная растительность». Я беру бритву и начинаю водить ею вправо-влево по выступающему бугорку лобка, нажимая как можно сильнее.

Почти сразу я начинаю кричать. Бритву забивают волосы, снова течет кровь. Сначала мелкими капельками, затем потоком. Боль и жжение становятся нестерпимыми. Я спрыгиваю с унитаза, больно ударившись большим пальцем об острый край напольных весов, и бегу под душ. Струя горячей воды смягчает боль. Под ногами расплываются розовые круги. Я делаю шаг в сторону и прижимаю к лобку полотенце: от давления становится не так больно.

Вдруг до меня доходит: не надо было так дергать волосы бритвой! А еще бриться надо с мылом и водой: не случайно же бритву часто держат в мыльнице!

Стоя под душем, я начинаю рыдать. Плачу и плачу, пока не остывает вода – и тогда начинаю лить слезы оттого, что замерзла.

Из-за двери слышится крик Евы:

– Открой сейчас же! Или я выломаю дверь!

Я выключаю воду, подползаю к двери и впускаю ее внутрь.

– Прости, – говорю я. – Кажется, я испортила твою бритву.

* * *

На следующее утро я просыпаюсь от острой боли. Словно в огне горю. Раскалывается голова; но между ног творится такое, что в сравнении с этим головная боль кажется легким неудобством.

У двери в мою комнату Ева оставила аспирин. Я глотаю сразу две таблетки без воды, давясь, словно пытаюсь есть мел.

Спустившись вниз, обнаруживаю, что на столе в столовой лежит лицом вниз папа. Он накрыт простыней, словно покойник, но жив: это ясно из того, что Ева, напевая что-то себе под нос, делает ему массаж. Стол застелен одеялом, что меня радует, хотя за этим столом мы обычно не едим. Зато, как видно, делаем массаж.

– Я как раз говорила твоему папе, – говорит мне Ева, – что, может быть, тебе стоит походить ему по спине. Я для такого тяжеловата, а вот ты как раз подойдешь.

– Хорошо, – говорю я, понимая, что сейчас надо всем в доме уступать и со всем соглашаться.