На краю государевой земли

Тут же с ними рядом встал и Бекетов. Уже в сумерках, устроив себе палатку, он пришел к Федькиному костру и уселся на лесину, на которую Пахомка услужливо постелил ему чей-то потертый кожушок.

— Ты знаешь, Федор, вот я, — начал он, подвигал палкой в костре головешки, вверх полетели искры, снова занялось и слабо запырхало пламя; он знал, что случилось с Федькой, и, считая, что сейчас самым добрым лекарем будет разговор о чем-нибудь постороннем, пустился в воспоминания; а вспомнить, благо, было что ему.

Как и Федька, он начал службу рано, с пятнадцати лет, стрельцом в Твери. Там служил и его отец, Иван Бекетов сын Андрея, в стрелецком полку, по городовому дворовому списку. Но уже через три года молодой стрелец Петька Бекетов оказался в Сибири, в Енисейске, и там он сразу же отличился. Вскоре он стал сотником, хотя ему не было еще и двадцати лет. В тот год, когда Петька стал сотником, а год тот был 1628-й от Рождества Христова, Енисейский казачий атаман Максимка Перфильев срубил на устье Илима острог, оставил там годовальщиков и отправился в конце мая обратно в Енисейск по Ангаре. И на речке Рыбной, в низовьях Ангары, его отряду из двадцати человек переняли дорогу тунгусы. Две сотни лучников вышли против них, на лодках, да еще обложили все по берегам. Их привел тунгусский князец Тасей, вместе со своими братьями и их улусами. С такой силой атаман не решился биться и сплыл в Енисейск. Тамошний же воевода, Василий Аргамаков, обеспокоился, что тунгусские князьки закроют напрочь им Ангару, и послал сразу же туда Петьку Бекетова. Молодой сотник с казаками и стрельцами разбил в том походе отряды тунгусов, построил на той речке Рыбинский острог и принудил всех князьков платить опять ясак, тем самым открыл путь по Ангаре на восток. И с тех пор этот путь уже не прерывался для русских землепроходцев… В том же году Бекетов ушел с отрядом служилых по Ангаре еще выше Илима и на устье Оки, в земле «братских»[93] людей, заложил острог. Он посадил там на землю четверых крестьян, пахать государеву пашню, вернулся в Енисейск и подал Аргамакову отписку. В ней он сообщал, что там, под тем Братским острогом, земли угожие и места хватит на две сотни крестьянских дворов, и те тяглецы-де прокормят сами служилых острожка…

Он зашевелился, поднялся на ноги, расстелил кожушок прямо на земле, улегся удобно на него. Подперев рукой голову, он стал рассказывать дальше, глядя на огонь, изредка вскидывая глаза на Федьку, чтобы посмотреть, не задремал ли тот от его монотонных речей.

— Послали меня как-то в якуты: зимовье там завести, ясак собирать по тем местам… Сплыл я вниз по Линз[94] и средь их улусов поставил острог. На левом берегу, как раз напротив Мамыхова улуса, на горе Чабыдал. Крепостишка получилась маленькая. Ее одернули частоколом, срубили избы, съезжую, зелейную, ну, конечно, и баньку…

У соседнего костра с чего-то закопошился Акарка возле котла, затем вдруг выхватил из него кусок мяса и кинул его в костер… Жир затрещал, и розоватое пламя метнулось по головешкам. Вверх пыхнул синий язычок: костер как будто ответил что-то тунгусу… И тотчас же в нос ударило тошнотным запахом: горело мясо… Акарка забормотал что-то по-своему, кивая головой шипящим синим язычкам, как будто разговаривал он с ними…

— Ты что делаешь, сукин сын! — рассердился Бекетов. — Самим жрать нечего, а ты харчишь своих курмесов! У тебя вон сколько их — пропасть! На всех не напасешься!

— Ай-ай, Петька, как, однако! Моя говорит: тоу-ама[95] — дай зверя! Тебе дай!..

Бекетов отвернулся от Акарки и сердито ткнул палкой в костер.

— Ай-ай! Его больно — его помирай! — воскликнул тунгус и поежился, как будто это в него, а не в костер, воткнул палку хмурый русский атаман.

Федька вяло усмехнулся: «Оставь его»…

А тунгус, успокаивая своего тоу-ама, уселся подле костра и повел заунывную песню без слов, затянул в нос: «Хн-нн!.. Хн-нн!..» Долгая, бесконечная она была, а он слегка покачивался всем корпусом, не сводя взгляда с огня. Как заколдованный он вперил в него карие глаза, в них засветились, заиграли огоньки. И все тот же один звук мерно лился и лился, все так же в нос. Но песня, всего лишь из одного слога, хватала за сердце, тянула куда-то вверх, куда нет входа душам на земле… Придыхания незаметно сменяли одно другое: «Хн-нн!.. Хн-нн!..» И непонятно было, когда же он закончит свою песню без слов… Да, возможно, никогда, если его никто не остановит… Но вот дыхание у Акарки стало слабеть, а он все тянул и не сдавался… И вдруг последовал шумный всхлип, потом он громко икнул, и бесконечный полет таежной фантазии остановился.

Казаки о чём-то загалдели вокруг тунгуса у соседнего костра.

А Бекетов вздохнул и стал рассказывать Федьке дальше о своей жизни. О ней, о жизни, дома, по избам никто не говорит. Речь о ней заводят и вспоминают вот так, под небом, когда открыты всей вселенной, чувствуя себя беспомощными перед ней, как будто бы раздетыми, и тянет найти опору в чем-нибудь.