На краю государевой земли

Но вскоре Федька заметил, как Бекетов зевнул и замолчал, видимо, устав. Он тоже устал от его рассказов, ему не хотелось ни говорить, ни шевелиться. И он, уронив голову на мешок, предусмотрительно сунутый ему под голову Гринькой, стал слушать разговоры казаков у соседнего костра, чувствуя, как тянет за кафтан каким-то необычным, беспокоящим теплом, не греющим, как песня бродячего тунгуса без слов.

А оттуда, от соседнего костра, где сидел тунгус среди казаков, долетало, обрывками… «Хромая, били… Кушать не имела»… Он, Акарка, оказывается, пожалел какую-то женщину…

Акарка рассказывал все как-то просто, буднично, а казаки таращили на него во всю глаза.

— Долго, долго шел, в юрту пришел… Смотрю — дед сидит.

— Ты откуда пришел?

— Я говорю, за женой пришел. Говорю, у тебя девка есть? Она увидела свое тело… А он — ты завтра пойдешь. Сказал ей: мясо вари, с мужем ешь… Поели, вышли, помочились, в юрту вошли, под одной шкурой спали. На утро вместе уехали…

— И все? Ты так и женился! Ха-ха-ха! — захохотали казаки над ним.

Акарка же, серьезный и тихий, сидел у костра и, не слушая их, слегка покачивался и теребил тонкими пальцами ремешок, на котором болтался его борёлак[96]. Играл он с болванчиком своим. А он, этот болванчик, упрямец деревянный, все время поворачивался мордочкой к огню, как будто стремился туда, чтобы сгореть…

Казаки повеселились, оставили Акарку в покое и стали укладываться на ночь, кряхтя, растягивали натруженные спины…

Бекетов ушел к себе.

Гринька подал Федьке чашку с икрой тайменя, который угодил в сеть казаков. Мелкая, зернистая и круто соленая, она подкрепила у Федьки силы. И он, пробурчав, чтобы не забыли караулы, повернулся на бок, подставил спину огню и уснул прямо здесь, у костра.

На становище опустилась тишина. Лишь изредка над тайгой проносился какой-то хрип, отзвуком неземным, далеким; едва заметно тлел костер, а подле него о чем-то шептались сторожа… Над речкой выплыла луна. Ершисто вверх торчали скалы, над ними в вышине мерцали звезды. Ночное небо бороздили облака, то темные, густые, а то и рваные, с просветами. Река дышала холодом, а от костра теплом тянуло: здесь был таежный мир, загадок полный…

* * *

На следующий день Федька был уже в порядке и как всегда хмурым. Злой и неразговорчивый, он опять встал во главе своего отряда.

Утром Бекетов первым снялся с ночевки и ушел на своих плотах вниз по реке.

А Федьку за собой потянул Акарка к той странной скале, похожей на голову хищной птицы. Они поднялись вверх по крутой звериной тропе к подножию скалы. Вблизи, однако, она выглядела совсем не так, как ожидалось: была обычной скалой, растрескалась, бесформенная глыба, такое же, как и везде, горное нагромождение… Но тунгус, видимо, так не считал. Он подошел к ели, которая, прячась от солнца, росла в тени скалы, и подвязал к ее ветке лоскуток тряпки от Федькиной одежды. Тут же, для вящей надежности своей просьбы, он расстался и со своим борёлаком: повесил его тоже на ветке за старый кожаный ремешок.

— Теренга, теренга[97] — дай Федьке силу! — крикнул он скале и прислушался к шуму, доносившемуся откуда-то между скал, вроде бы сверху, где гулял ветер над хребтом, пуская сюда, через щели в скалах, свои отголоски.

И Федька явственно услышал, как скала ответила на зов тунгуса… «Силу-у… силу-у!» — затихая, как от натуги… Он вздрогнул и поежился… Постояв и послушав эту песню ветра в таежных горах, он усмехнулся, сказал тунгусу: «Ладно, пошли обратно!» — и двинулся вниз по тропинке к реке, слыша за спиной легкие шаги своего ангела-хранителя.

Они спустились обратно к лагерю.

— Это зря не растет, — показал Акарка на сухой пень, остатки когда-то мощной березы, а сейчас, как гнилой зуб, из земли торчал лишь этот пень. Но жизнь в нем не заглохла, из него упорно пробивалась новая березка.

Акарка вынул из чехла нож, взмахнул им, и лезвие безжалостно срезало тонкую талию белоснежной красавицы. Двумя взмахами ножа он отсек все лишнее. И перед глазами Федьки предстал крохотный человечек, с руками, ногами и что-то похожее на голову тоже было при нем.

— Борёлак, — буднично промолвил Акарка, сдирая острым лезвием кору с человечка; он поскреб его еще немного ножом, очищая от коры, чтоб гладким был и голеньким. Затем он подвесил его на ремешке к поясу, где у него всегда болтался нож, а теперь появился новый борёлак, его таежный покровитель.

А Федька отошел от него к дощанику, взял валяющуюся там на дне нельму, уселся тут же рядом с Акаркой на огромный валун на берегу реки. Порезав рыбу ножом, он густо посолил ее, стал есть сырой, протянул кусок и Акарке. Но тот, покачав отрицательно головой, почему-то стал серьезным.

— Ты что? — спросил Федька его.

— Слушаю: река говорит, тайга говорит!

— И что говорит?

— Э-э! — хитро заулыбался Акарка. — Что говорит — то не говорит!..

Федька понял, что тот опять что-то мудрит по-своему. Поев, он подошел к воде и глянул на свое отражение. Он заметно огрубел, сильно оброс… Дома, хотя бы изредка, но он подстригал бороду. Сейчас же, в походе, было не до того… Щеки у него ввалились, нос заострился…