На краю государевой земли

— Так ты же и ответчик! Ха-ха-ха! — рассмеялся Федька. — Почто ходил туда, открыл ту землицу? Хе-хе! Ярко, сё воеводы наказ!

— Не поеду я никуда! — заворчал опять Ерофейка. — Хм! А что мне Лодыжинской! Под Енисейском хожу! Ишь!..

От возмущения он ожил, глаза у него сверкнули по-молодому. И он, уже тучный, с отечным от пьянок лицом, заходил тяжело по комнате, как кабан нескладно ворочая квадратным туловищем. Походив, поворчав, он снова плюхнул свое вялое тело на лавку. Та возмущенно скрипнула от такой бесцеремонности. А он, словно успокаивая ее, скособочившись, стукнул по ней кулаком…

* * *

В тот день, после их разговора в приказной, Ерофейка затащил его к себе домой в гости. Двор Ерофейки стоял тут же, неподалеку от приказной. Амбары, а их на дворе было два, упирались в острожную стену. Стояла на дворе и лавка, большая, а в ней усердствовал какой-то работник, таскал в нее что-то из амбара: поскрипывали двери на петлях, раскачиваясь под ветерком, и так тонко, словно пели какие-то пташки в кустах: «Пи-и!.. Пи-и!»… На дворе стояли две избы, в одну из них Ерофейка тут же отправил своих детей, чтобы не мешались при гостях.

Клава, жена Ерофейки, оказалась полной противоположностью своему великому и громоздкому мужу: она была невысокая, еще стройная и миловидная.

И Федька заметил, как робко поглядывала она на своего грозного мужа, торопливо исполняя все его повеления.

— Клавка, угощай дальнего гостя! Из Якутска!

Та тут же подала мясо на стол, где уже красовался глиняный кувшин с медовухой, стояла склянка с водкой и была всякая рыба: стерлядка, кус-куч… А нельма-то! Жир так и тек с нее и капал.

Клава хотела было подать на стол еще что-то, но Ерофейка махнул рукой, мол, достаточно и этого. Но она все же сбегала куда-то в сенцы, принесла и поставила на стол топленое коровье масло.

И коров завели?! — удивился Федька, хотя уже видел их под острогом. Места здесь оказались угожие.

Они как-то не заметили, что Акарка уселся первым за столом и стал жевать все подряд: мясо и рыба шли в него одновременно. Он даже не жевал, а глотал все…

— Во дает! — восхищенно вырвалось у Ерофейки, когда Акарка стал наворачивать ложкой и топленое масло, отправляя его прямо в рот и смачно облизываясь, как кот, дорвавшийся до сметаны.

И не успели они позубоскалить над тунгусом, как все масло со стола исчезло в его утробе.

Клава уставилась на него с испугом, ожидая, что ему вот-вот станет дурно, после того как он только что умял почти три гривенки масла. Но Акарка даже бровью не повел, зевнул, погладил свой живот, все такой же впалый, как у старика, и опять зарыскал голодными глазами по столу.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Ерофейка над тунгусом и толкнул в плечо Федьку. — Откуда ты его, такого-то, добыл!

Федька ухмыльнулся и смолчал.

Появился на столе и глухарь, запеченный целиком в глинобитной печи. Крепкий дух жаркого ударил по избе. И Федька невольно сглотнул голодную слюну.

Они выпили по чарке горькой, закусили. Затем выпили еще по одной. Разговорились. У Ерофейки здесь была пашня, заимка, а также зимовье, где промышляли в сезон его покручники. Он жил сытно, но скучно. Он вспомнил свой поход по Амуру. И Федька поддакивал ему, когда он говорил о знакомых им обоим местах. Они оживились, с чего-то стали пробовать силу друг друга в руках, кто кого уложит на стол, затем рассмеялись, когда Акарка вдруг испугался чего-то: «Однако — не надо!»

Рассказал Ерофейка и о том, как его ограбил прежний воевода в Якутске, Петр Головин, когда он жил там. Из-за этого он и подался на Амур, сколотив артель охочих добытчиков. Он рассказывал, и его глаза светились нежностью, когда он поглядывал на свою жену. А маленькая женщина все суетилась и суетилась. Ей помогала работница, они сновали от печи к столу.

— Давай, Федор, нажимай! — подбадривал Ерофейка его. — Из дому-то, поди, с недели три!.. Клавка, накладывай, накладывай и этому! — тыкал он пальцем в его сторону. — А не только тому! Ха-ха! — смеялся он над тунгусом, который жевал не переставая. — Ты оставь на завтра-то хоть немного!

— Моя кушать хочет, — тут же отвечал на это Акарка.

— А вот послушайте-ка, послушайте! — вдруг быстро и горячо заговорила Клава воркующим голоском, когда Ерофейка показал ей, к ее удовольствию, на место рядом с собой, и она присела на краешек лавки, как голубка на ветку, готовая вспорхнуть в любое мгновение и улететь все туда же, к печке. — Тут у нас казак сшел как-то на покос. День-деньской робил. И захотелось ему заночевать там же! И вот он спит, а одним глазком-то поглядывает. А култук узок. Ельник кругом! И темный! Жуть днем-то! А ночь, луна ходит! И вот слышит он, что кто-то притопал, с под ельника. А работник его спит, храп под матицу! А у него знику нету! За стеной-то кто-то зашебуршал!.. Он и вышел, глянул — никого!.. Тажно ляг — опять! Он вышел с ружжом. И тут кто-то сбежал в тот ельник… Однакось, не стрелил!..

Федька захохотал: «Ха-ха-ха! А что же не выстрелил! То же был медведь!»