На краю государевой земли

— А Степанов-то, весть дошла, пропал там со всем своим полком, — сообщил Лодыжинский. — Где-то на Шингале богдойские перебили всех. Мало спаслось. И те, говорят, побежали на низ Амура, в землю гиляков. Это Петриловский отписал. Да ты, кажется, встречал его там?

— Да.

— Может, морем, через Ламу выйдут? Что говорить-то, ты сам знаешь ту землицу!

— Да, весь Амур не стоит земли гиляков! — глубокомысленно повторил Федька когда-то сказанное Степановым, нарочно под дакивая воеводе с расчетом, что он, может быть, смягчится и пошлет туда кого-нибудь другого, того же Матюшку Ярыгина: за то, что вывел в сыны боярские.

— Хватит, Федор! — остановил Лодыжинский его, когда он заговорил было об этом. — Ты вот что! Как только найдешь захоронки, вези на Амур, Пашкову!

В воеводскую клетушку зашел дьяк Тонково, прошел вперед и сел на лавку подле воеводского стола. Он переглянулся с Федькой, поздоровался с ним кивком головы, взял со стола зачем-то гусиное перо, повертел его в руках, положил на место, что-то пробормотал Лодыжинскому и стал слушать его разговор с Федькой.

Прошло немного времени и сюда же притащился Иван, старший сын Лодыжинского. Это был здоровый мужик, весь в отца, такой же, с барственным видом на полнеющем лице. Ему было уже за тридцать. Сюда он приехал вместе с женой и детьми. И Лодыжинский старший любил своих внуков до изнеможения, со страстью пожилого человека, разочарованного в людях, по жизни растерявшего друзей. И смысл его существования замкнулся теперь на своих, родных кровинушках.

— Ты что здесь сидишь? — грубовато опросил он дьяка.

— А что же я буду делать! — отозвался тот.

— Так!..

Лодыжинский младший не договорил. А Тонково переглянулся с воеводой, и тот покивал молча головой. И дьяк, посидев еще немного, вышел из клетушки.

— Иди, он тебе все скажет, — велел воевода сыну, намекая на что-то.

И тот вышел тоже из его клетушки.

Весь этот короткий разговор, непонятный для Федьки, прошел быстро, так что он даже не сообразил, что же было решено вот только что при нем.

Дело же было в том, что дьяк вместе с воеводой и его сынком, этим бугаем, как называл Федька мысленно воеводского последыша, проделывали здесь всякое по части ясака. Они брали мзду за прибор в служилые и за отправку приказчиком годовалить в зимовье. И сам Федька тоже давал воеводе и дьяку мехами, а то, бывало, давал и деньгами, зная, что там, при сборе соболей с ясачных, покроет те расходы вдесятеро. А дьяк еще, известное дело, держал винный откуп за собой. Но заправлял тем откупом сынок Лодыжинского. На таможне тоже были свояки у воеводы. И судные деньги, немалые, уходили туда же к ним, к воеводе и дьяку. А они-то, судные, больше будут даже ясака и десятины с промышленных. Так воевода же плачется еще и в Москву: оттуда просит деньги, на помощь, на прибор, мол, служилых. Да и крепостишка, дескать, одряхлела…

Федору Тонково было уже за 50, он был чуть-чуть моложе его, Федьки. Но не похож он был на тех дьяков, сутулых, землистых лицом и слабых, как тени, которых Федька видел по приказам в Москве. Этому-то, пожалуй, дай в руки палицу, да выпусти на драку, так он уложит в одиночку иное войско. Не обидел бог его силушкой. За что, по слухам, пустив в ход свои кулаки, когда был дьяком приказа Казанского дворца, он и угодил сюда. И вот теперь, после стольких лет, почитай, второй срок воеводства Лодыжинского перевалил за половину, он не хочет уезжать отсюда: приноровился тут…

«Воруют! Здорово воруют!» — подумал Федька, завидуя тому, как это ловко было поставлено воеводой и дьяком.

— Ну все, Федор! — сказал Лодыжинский, наконец-то, отпуская его из воеводской. — Собирайся! От государева указа не сбежишь!.. Хе-хе! Давай! Два дня на сборы!

Федька вздохнул, поднялся с лавки, рука потянулась было сама собой почесать затылок, но он остановил ее, кивнул головой воеводе и вышел от него.

Стояла вторая половина июля, на дворе было жарко, невыносимо душно. Такого не бывало даже в Томске. Не освежала воздух и близкая река. А в такую погоду Федька чувствовал себя обычно неважно, болела, кружилась голова. Старая Фекла, шептуха, так и не вылечила его до конца. И он, прикрыв шлыком голову от палящих лучей солнца, пошел, слегка пошатываясь, как подвыпивший, к воротам крепости, к себе на двор.

* * *

До Илимского острога он добрался водой. И как всегда вместе со своими постоянными помощниками: Акаркой и сучкой Куделькой; ту он завел, как когда-то завел себе Лукавку покойный Бурнашка. Сначала они шли по Лене на веслах, а где-то, если не давала быстрина, они с Акаркой тащили лодку бечевой вдоль берега. Кудельку он жалел и никогда не нагружал упряжкой. В устье Муки они наняли предприимчивых мужичков, и те перетащили лошадьми их лодку через волок. С волока же они свалились в устье Туры, а уже оттуда спустились еще 50 верст по Илиму до устья Идирмы. И вот он, Илимский острог.

Их челнок уткнулся носом в каменистый берег, который круто поднимался вверх, а на нем стояли амбары торговых и промышленных людишек.

Акарка сварил в котелке вяленых окуньков, и они перекусили тут же на берегу у костра.