На краю государевой земли

— Не-е, то не медведь! — перекрестилась Клава, боязливо посмотрела в темный угол за печью. — И убить его не мочно! Токмо медной пулей, отлитой из креста!

— Кто тебе крест-то, святое дело, даст? — засомневался Ерофейка, выслушав, похоже, уже не раз рассказанное.

Они выпили еще, закусили. И Хабаров, быстро насытившийся, затянул песню, сильно, басом, тягучую, как реки, по которым он ходил по своей жизни. И Федька, безголосый Федька тоже подхватил ее. Им помогла своим тонким нежным голоском Клава. Она раскраснелась, с высокой грудью и все еще изящной статью она была мила, и взор невольно тянулся к ней…

И Федьке показалось в ее лице что-то знакомое. Где-то он уже видел ее, в далеком прошлом, это лицо сидело в нем, впечаталось помимо его воли… «А-а! — пронзила его догадка. — Так то ж она, Зойка, Васяткина зазноба! Но молода еще!»… Васятку он уже и не мог вспомнить, каким тот был четыре десятка лет назад, а вот ее с чего-то вспомнил…

За столом они засиделись долго. И уснул-то Федька тут же, на лавке, куда Клава кинула ему какой-то старый Ерофейкин тулупчик. Акарка же ушел спать на берег реки, к лодке, и в ней привычно свернулся калачиком на какой-то шкуре, рядом с Куделькой.

Глава 22. Протопоп Аввакум

На Тугирский волок Федька попал только к началу весны следующего года, по еще зимнему пути. Команда с ним была невелика, двадцать семь человек, среди них десятником был Андрюшка Щербак, да еще незаменимый и верный его Акарка.

Зимник размяк, по берегам Олёкмы уже местами сошел снег, темнела черными плешинами земля. Но по утрам на реке еще хрустел под лыжами наст. Груз, снаряжение и провизию, они тащили за собой на нартах. С утра они обычно закидывали лямку на плечо и вперед, гуськом все по тому же льду. Лед на реке был еще крепким, казалось, не скоро тронется, не видно было ни одной полыньи, хотя к полудню блестела, играла под апрельским солнцем снежница, прозрачная и чистая, на белой, гладкой, изо льда дороге. Но Федька уже знал обманчивость вот этой тверди на порожистой реке. Сегодня крепок еще лед, а завтра река как будто вздрогнет и сбросит с себя уже ненужный покров и замутится свободно волнами.

Но вот под ногами, наконец-то, твердая и темная земля, когда они, не искушая судьбу, оставили лед и пошли берегом… А тепло-то как! И дух истомный прет от земли, от прошлогодней травки и от камней, нагретых солнцем. Все, все тянулось к солнцу, к свету, томилось жаждой новизны… Вон зелень уже лезет из земли на теплых бугорках, поют какие-то там пташки, защелкали дрозды в лесу… Вскрик хищной птицы!.. В ответ ворона каркнула сердито хриплым басом, как будто ругнулся пьяный мужичок… По соснам ветерок прошелся, вот отразилось от скалы обманчивое эхо, словно насмешливо и зло пролаял кто-то там. Везде и всюду журчит, течет, ревет в ручьях вешнёвка, бранчливая и грязная, плюется холодком… А вот вдруг камнепад напомнил о себе: прошелся через лес, кусты сшибает, сечет стволы деревьев, рубцами, шрамами путь отмечает свой. И отозвался лес на этот гул обвала тревожно, криками… Но вскоре все пошло своим неспешным чередом, опять лес занялся собой…

В том логу, на который указал Ерофейка, они искали, но не нашли ни пороха, ни свинца.

— Продал, продал, сукин сын! — ругался, также как и Лодыжинский, теперь и Федька на Ерофейку, обозленный, что притащился сюда напрасно, впустую из-за этой захоронки. Да, они нашли кое-что. Но так, по мелочевке: серпы да еще железо.

— Основную захоронку кто-то уже свез, и давно, — глубокомысленно заявил Андрюшка, оглядывая выкопанную яму, в которой торчал вместительный и даже не присыпанный землей сруб, уже заплесневевший в сырой яме за те шесть лет, как его тут поставили. Похоже, забирали все в спешке.

И Федька вспомнил слова Лодыжинского: «Пороху и свинца пудов с восемьдесят! Шутишь! — поднял тот вверх указательный палец, чтобы Федька понял всю важность дела. — Не один полк вооружить можно!»…

— Ватагой, только ватагой! — сказал Андрюшка, подтверждая мысли Федьки, что такой груз могла поднять только целая артель.

Реки вскрылись и по ту сторону хребта. И Федька не стал дожидаться, когда спадет вода. Он опасался, что тогда им придется тащиться по мелководью на перекатах, к тому же на стареньком дощанике, который они нашли за волоком, где обычно оставляли в потайном месте свои суда служилые, возвращающиеся с Амура.

И они поплыли.

* * *

В Нерчинске их, разумеется, никто не ждал, тем паче такой ранней порой.

— Вот! — показал Федька на крохи, что они нашли на волоке, после того как он представился Пашкову.

— И все?! — удивился тот, разглядывая то, что притащили казаки и свалили у крыльца воеводской, как-то странно помотал рукой и тоже стал возмущаться, вспоминая Хабарова: — Поганец!.. Что натворил-то…!

Пашков был злой, и было заметно, что он был с похмелья. Чуть выше ростом его, Федьки, еще молодой, кудрявый, он смотрел на него неулыбчивыми темными глазами, подернутыми пленкой равнодушия…