На краю государевой земли

Вот на эту-то пору, на исходе весны, Уренчи с братом исчерпали свои скудные зимние запасы. Остатки ячменя они скормили Васятке, когда тот лежал неподвижно. И подошло время потуже затянуть пояса, искать новые источники пропитания. Они навьючили на себя котомки, набитые немудреным житейским скарбом, и покинули тесную и темную землянку. Досталась поклажа и здоровенному, огненного цвета псу, Апшаку, другу и помощнику Содойбаша на охоте. Перебрались они недалеко, за десяток верст вверх по реке: на рыбные и богатые кандыком и колбой места.

— Тут будем жить, — коротко сказала Уренчи, показав на невысокую береговую терраску.

Там, на терраске, виднелся каркас от старого шалаша, покрытого пластами пихтовой коры. По долине тянул ветерок, и пласты коры громко хлопали с противным хищным скрипом.

И этот скрип наполнил тоской сердце Васятки. Он вспомнил острог и сотника, к которому привязался как к родному, Зойку, хороводы, девок и казаков. Все это осталось где-то далеко, казалось, в иной жизни.

— Однако, есть надо, — прервал его невеселые мысли Содойбаш, заметив, что он стоит, опустил руки.

Они обновили шалаш, поселились в нем. И потянулись дни с раннего утра и до самой темноты забитые промыслом на реке и в тайге…

Поздние летние сумерки поглотили уединенное глухое место на берегу таежной реки. На много вёрст кругом — ни души. Только ветер, какой-то прерывистый гул в горах, да слышнее становится к ночи говорливая река.

Васятка вернулся из бесплодных скитаний по тайге расстроенным, забрался в шалаш, повесил на стенку лук и сел у огня. Ему не удалось никого подстрелить. Попрятались даже бурундуки. Они справили свои весенние свадебные гонки и уже не приходят на свист.

За ним в шалаш залез Содойбаш. Он тоже сел тут же, подле огня, и сразу задремал, сломленный усталостью.

В этот день они закончили плести верши. Две они успели поставить ниже по реке, укрепили их прочно кольями, чтобы не снесло быстрое течение перекатистой реки. И уже завтра они надеялись на улов, ожидая с нетерпением следующий день.

Васятка уставился бездумно на огонь и, казалось, тоже задремал с открытыми глазами, как и Содойбаш.

Но Уренчи не обмануть. Она видит, что его мысли сейчас не здесь. Они там, в остроге, у Зойки, атамановой дочки. Завела та его, вскружила голову сильнее хмельного напитка. Даже абыртка[57] не в силах справиться с этим…

Она завозилась, громче зашумела, перекладывая, без надобности, туески и посуду. Как бы нечаянно она уронила котелок, в который сунула деревянную ложку, чтобы та сильнее взбрякала.

Васятка вздрогнул, обернулся к ней, увидел, что она угадала, о чем он думает.

— Уренчи, помоги, подскажи, вылечи! Свари зелья, отворотного! — взмолился он. — Видел же, своими глазами видел, как горазда ты до этого!.. Там, в землянке, у того клыкастого зверя! Злого-презлого! Как и мое горе!

— Нет от того зелья… Нет!

Она сочувственно покачала головой, погладила его по руке.

— Вот пройдет двенадцать лун, и высохнет твое горе. Станет совсем маленьким, как бурундук. А сейчас оно большое-большое, как сохатый. Задавило тебя…

Их громкие голоса разбудили Содойбаша. Он проснулся, забеспокоился, поднялся, выскочил из шалаша и сразу же вернулся назад с озабоченным выражением на лице.

— Однако, дождь будет… Сильный! Эрлик сердится! Шибко сердится. Там сердится, — показал он рукой куда-то в сторону верховьев реки.

Уренчи понимающе глянула на него, тоже озабоченно проговорила, как будто уже знала об этом:

— Худо, очень худо! Рыбак не будет богат!

Они вышли из шалаша. Действительно, по тому, как наглухо затянуло тучами сумеречное небо, было ясно: сверху реки надвигается гроза, идет с ливневым дождем. А значит, взбухнет река и принесет с собой беду: потащит хлам, забьет верши. И если они уцелеют, их не сорвет, не помнет течением и лесинами, то все равно рыба уйдет от берега на глубину. И они будут голодать: в шалаше было пусто — ни крошки… Иные семьи в это время года, гонимые голодом, уйдут с берегов таких горных рек. Они уйдут к киргизам или телеутам, скотоводам, где худо-бедно все-таки есть пища… А Содойбашу и Васятке снова придется плести верши. Дело долгое, хлопотное, и когда еще будет улов. Уренчи же пойдет в лес копать кандык и собирать колбу. На той, однако, долго не протянешь. Не поймать в это время и птицы. Она уже загнездилась, попряталась, осторожничает. Нет и никакой надежды, что удастся добыть марала или сохатого…

Они вернулись назад в шалаш.

— Уренчи, это ведь ты подняла меня там? — спросил Васятка Уренчи. — У той старухи?.. И у старика была, в землянке?

Спросил он, наконец-то, ее о том, о чем хотел спросить давно уже, но как-то все тянул. Он полагал, что она расскажет сама все, если ему надо что-то знать. В ее силах было развеять все эти загадки, что грянули над ним. И он бы выбросил их из головы. Как хотел он знать и то, почему она так похожа на Зойку… И почему она, обо всем зная, ничего не рассказывает…

— Нет! — отрицательно замотала головой Уренчи. — Это ты, ты сам, — покрутила она рукой около его головы.