На краю государевой земли

— Кам, кам! — показал Содойбаш на Уренчи, говоря этим, что она, мол, камлает. — Аба, ее аба, шибко сильный был кам!.. Содойбаш пришел, он говорит — стань ее брат! Уренчи говорит — стань муж!

— И муж, и брат!? — удивился Васятка.

Содойбаш закивал головой, дескать, что тут непонятного.

— Аба говорит — камлать надо!.. Содойбаш говорит — нет! Уренчи говорит — да!

— Почему? — спросил Васятка. — Не хочешь — не делай!

— Э-э! — хитро протянул Содойбаш. — Твоя — да, моя — нет!.. Эрлик возьмет!.. Меня возьмет, ее возьмет, — показал он на Уренчи. — Много-много других возьмет. Пока она, — кивнул он на Уренчи, — не даст Эрлику подарок! Эрлик подарки любит… Он тебя хотел, шибко хотел! — сказал он Васятке. — Уренчи говорит — нет! Эрлик говорит — дай! Туда дай, — показал он на землю. — Там темно-о!.. Уренчи говорит — туда! — показал он куда-то наверх.

И Васятка сообразил, что он имеет ввиду умерших, которых хоронят на деревьях.

— Уренчи говорит: Ульгень тебя хочет! — вскинул Содойбаш снова вверх руки. — Ульгень хочет — Уренчи отдаст. Эрлику — нет! — твердо произнес Содойбаш. — Уренчи сказала — так будет!.. Шибко-шибко сильный кам!

Он показал снова на Уренчи, затем рассказал, что это у нее от Ульгеня, а тот сильнее Эрлика…

«Почему она так похожа на Зойку? — опять появилась у Васятки все та же мысль; она оставила было его на какое-то время, вытесненная усталостью от тяжкого ежедневного труда. — Почему?»…

Прошла ночь. Утром Васятка проснулся в шалаше. Он лежал на шкурах, хотя точно помнил, что засыпал на подстилке из трав, и не на этом месте. В шалаше никого не было. Он хотел было подняться, но тут в шалаш вошла Уренчи. Она была обнаженная, полностью. Сделав ему знак рукой, чтобы он лежал, она прилегла рядом с ним и положила одну его руку себе на грудь, а другую на бедро; бедра у нее были узкие, тугие и жаркие…

— Не думай о ней, — тихий, убаюкивающий голос, который звал его когда-то в той самой землянке у старика, певучий, прошел, похоже, сквозь его тело, насыщая его силой, странно как-то, не по-людски… «Стань муж, стань брат!..»

«Зачем она так… — подумал он, вновь отдаваясь той полудреме, что настойчиво и противно окутывала его, отнимала волю, и он уже не сопротивлялся ничему. — Она же знает, что я люблю Зойку!.. Только Зойку, только ее, и одну», — пробормотал он, гладя податливое и жаркое женское тело, впервые вот так просто отданное ему… «Да это же Зойка! Она!» — чуть не задохнулся он от вскрика. Ему показалось, что он вскрикнул. Но он всего лишь слабо шевельнул губами, счастливый, что она тут, рядом с ним. Каким-то чудесным образом она перенеслась из далекого острожка в этот пихтовый шалаш на пустынном берегу таежной реки, что ворчливо бурлила на перекате вот тут совсем близко.

Сладость таинственного женского тела заглушила последние проблески его жалкого сознания, и он погрузился в темную невесомую пустоту и поплыл, поплыл… И плыл, плыл, затем в какой-то момент он ухнул куда-то, почувствовав, что с Уренчи произошло что-то странное, и все исчезло: нет больше ни Зойки, ни Уренчи, ни острога и ни шалаша…

Очнулся он не скоро. Открыв глаза, он увидел лежавшую рядом на шкурах Уренчи. Она была все так же обнаженной, как и тогда, в той землянке. Но сейчас она была необычайно изнеможенной, и вся какая-то насыщенная и бесстыдно красивая.

Он встал отдохнувший, полный силы и в то же время чувствовал опустошенность. Уренчи тоже поднялась и мягко потянулась как-то так, что не понравилось ему, но грациозно, изгибчиво, змеей. Он вышел из шалаша. Она тоже вышла вслед за ним и стала хлопотать у очага, и так, чтобы он все время видел ее.

И Васятка глядел на нее, и ее нагота не беспокоила его.

Она приготовила ему и себе отварной ячмень, из тех крох, что еще остались у них, дала ему еще и вяленого леща. Сама она села подле него, прямо на землю, и стала жадно поглощать свою порцию.

Пришел Содойбаш. Васятка, голый, застыл скованным. Бросив смущенный взгляд на него, он не заметил ничего на его лице и успокоился.

Уренчи поставила перед Содойбашем берестяную чашку с ячменем и ушла на берег реки. Осторожно и брезгливо, как кошка, попробовав воду, она вошла в реку и стала мыться: неумело брызгая воду на живот и ноги.

Васятка поднялся с земли и прошел на берег. Войдя в воду, он помыл Уренчи с головы до ног, тщательно и охотно, лаская ладонями ее упругое тело. Вода была с утра еще холодной, и он смахнул с нее серебристые капли, чтобы она не замерзла. Но на ее смугловатом теле даже не выскочил ни один пупырышек. Сам же он, пока мыл ее, изрядно продрог.

Они вернулись к шалашу. Содойбаш умял все, что ему дала Уренчи, лениво развалился тут же у костра и уставился на огонь мутными от сытости глазами.