На краю государевой земли

— Однако, другой должен быть! — захлопотал он, стал осматривать ручеек, отыскивать другой вход в подземное укрытие зверя.

— Ага, тута, тута! — полез он вверх по распадку на высокий, с оползнями завал из камней, занесенных снегом.

Но он опоздал к выходу из норы. Росомаха уже успела уйти оттуда. И Содойбаш только хмыкнул, когда из норы выполз пес и виновато взглянул на него умными, но простоватыми глазами.

И снова пошла гонка. Теперь росомаха бежала не так быстро и уверенно. Она потеряла ориентиры в этой гонке и не знала, где сейчас прятаться от преследователей. Да и уходила-то она в неведомые ей места, где каждая ложбинка и дерево были чужими, пугали новой опасностью.

И уж как тут, на их пути, оказался шатун, сам бог не ведает то… Рявкнул, выкатился он из засады, смял ее, оголодав от стужи: до ужаса, до злобы… Должно быть, он караулил иного зверя, а угодила она…

Содойбаш бежал след в след за Апшаком. Васятка же отстал где-то далеко. Даже не слышно было его пыхтения и поругивания всех таежных курмесов[60].

«Пошто он так?.. Эрлик услышит!.. Уренчи не поможет!..»

И подвернулся Содойбаш под злую лапу шатуна. Да не шатун это!.. Содойбаш чует — Эрлик это!.. Не хотел камлать?!. Вот и нашел его Эрлик, нашел!.. Махнул шатун и Апшака, когда сунулся было тот к нему, наперед хозяина… Да так, что отлетел, взвизгнув, пес: упал на снег. Но не зашиб его шатун. Не убивает апшак[61] Апшака… Заскулил пес, пополз прочь от Эрлика… А тут вывернулся из тайги и Васятка… Не ожидал такого шатун: росомаху убил, пса покалечил, одного человека придавил, а тут другой появился. Струсил он, когда метнулся на него и пес… Побежал, забыл о росомахе. Здорово побежал, только по кустам мелькнули пятки, а за них хватал и хватал пёс, скуля от страха и боли.

Васятка подбежал к Содойбашу. Тот лежал пластом, а рядом с ним на снегу расползалось большое алое пятно… Он перевернул его: так и есть, помял его апшак, сильно…

Содойбаш застонал, открыл глаза, посмотрел на него.

— Однако, шибко худо, — с трудом выдавил он, не договорил, закрыл глаза, потерял сознание и вяло завалился набок.

Васятка засуетился, завозился вокруг него, стал прилаживать рядом с ним его лыжи. Затем он подхватил его под руки, приподнял и потянул на лыжи… Содойбаш застонал, очнулся.

— Это хорошо, хорошо, — зашептал Васятка. — Раз болит — будешь жить…

— О-охх! — облегченно выдохнул Содойбаш и в изнеможении откинул назад голову, когда по телу волной прокатилась острая боль и приятной истомой отдалась в ногах.

— Однако, ноги — плохо!..

— Что, однако? — участливо спросил его Васятка.

— Давай землянка… Ноги худо, однако… К Уренчи, однако, надо… Шибко, однако, надо, шибко…

— Об этом я уже подумал… А сейчас потерпи, потерпи, — поднялся Васятка с коленей, крепко сжимая в руке сыромятный ремешок, привязанный к лыжам, на которых лежал его связник.

Он осторожно стронул с места волокушу и пошел под гору.

По дороге к зимовью Содойбаш потерял сознание. И Васятка изрядно намучился, затаскивая в землянку тяжелое безвольное тело. Он уложил его на топчан и сбросил потную шубу. В изнеможении опустился он на сутунок[62] и тоскливым взглядом окинул связника. Только теперь по-настоящему он почувствовал, как зверски устал.

В землянке было тепло и тихо. В углу, под топчаном, осмелев, зашуршали мыши. Но сверчок, обычно донимавший их по ночам, молчал.

«Не к добру», — мелькнуло у Васятки.

От набиравшего к ночи силу мороза в тайге затрещали могучие кедры.

И Васятке показалось, что это закряхтела, на что-то жалуясь, та самая несчастная старуха Манак…

Видимо, чуя что-то неладное, за дверью землянки заскулил Апшак.

Васятка зажег жирник и осмотрел Содойбаша. Тот лежал вытянувшись во весь рост, запрокинув голову с бледным восковым лицом покойника.

«Дрянь дело», — подумал он, торопливо собрался и вышел из землянки.

— Апшак, за мной! — встав на лыжи, приказал он псу и строго взглянул на него, не веря, что тот послушается его.

Но пес подчинился и пошел за ним. И Васятка оживился, весело крикнул ему: «А ну, брат, не отставай!» — и размеренным шагом двинулся в сторону перевала, за которым была река, стойбище и Уренчи.

На перевал он забирался долго, зигзагами, и на середине склона уперся в крутой курумник. Проклиная свою забывчивость, он обошел его, потерял на это уйму времени и только к полночи был наверху.

Надсадно дыша, он остановился передохнуть.

Сейчас, ночью, на перевале было тревожно и жутко наедине с горами и бездонным небом. Оно темным провалом сомкнулось вокруг большого бледного диска луны, скупо освещавшей на земле две крохотные песчинки, человека и собаку, на закованной стужей каменистой поверхности.

Васятка глянул на Апшака, в его темные раскосые глаза, вздохнул и пожаловался ему, как своему приятелю:

— Тяжело-то как, а!.. Тебе, поди, тоже не легко? Но надо, дружище. Содойбаш пропадет… Надо!

И в эту минуту холодное тягостное безмолвие ночи нарушил далекий волчий вой, а в нем явно слышался злобный вызов всему живому.