На кухне мисс Элизы

Не могу отделаться от мысли, что должна посвятить свою кулинарную книгу Сюзанне. Вернувшись в Бордайк-хаус, я снимаю с полки «Домашнюю кулинарию», в предисловии к которой ясно говорится, что писательница посвящает книгу своим дочерям. Я с завистью перечитываю эти слова. Затем мой взгляд падает на титульный лист, где написано: «От леди». И мне приходит в голову новая идея. Если я опубликую свою книгу анонимно, по примеру этой безымянной «леди», то, вероятно, ничто не помешает мне посвятить ее Сюзанне. Это будет мой подарок дочери, вместе с будущими доходами от книги.

Размышляя об этом, я замечаю внизу страницы строчку, которой не видела раньше: «Шестидесятое издание».

У меня внезапно пропадает всякое желание оставаться неизвестной. Даже ради Сюзанны. Перед моим мысленным взором встает книга — все шестьдесят изданий, с моим именем, украшающим первую страницу и вытисненным на корешке. От этого видения меня бросает в дрожь, хотя в то же время я словно становлюсь выше и сильнее. Я всегда жила, полагаясь на волю случая, но если моя книга выдержит шестьдесят изданий, Сюзанна унаследует приличное состояние. Она обретет свободу, подобно джентльмену или обеспеченной вдове. Я взвешиваю в руке «Домашнюю кулинарию» и представляю, как моя книга переходит из рук в руки: ее передают дочерям, соседям, друзьям и знакомым. Я уверена, что рецепты могут говорить: у них свой язык. А писать анонимно — обыкновенная трусость. Скрываясь под вымышленным именем, мы лишаем свой труд определенности, столь необходимой новоиспеченным домохозяйкам. Я смотрю на полку с книгами: «Королевский кондитер» Мари-Антуана Карема, «Кулинария» Элизабет Раффолд, «Искусство кулинарии» Ханны Гласс, «Кулинарное искусство» Клермонта. Их имена гордо сияют на корешках. Все эти кулинарные писатели — мои друзья. Они не просто научили меня готовить, а протянули руку дружбы. Несмотря на то что выводили меня из себя неправильно отмеренными ингредиентами или косноязычным слогом. Они скрасили мое одиночество, стали надежными помощниками. Я переворачиваю книгу миссис Ранделл, рассматриваю безымянный корешок и качаю головой. Друзья не бывают безымянными. Какая женщина согласится на анонимную дружбу?

Распахивается дверь, и входит Энн — так быстро и решительно, что я забываю даже о шестидесяти изданиях.

Она спрашивает, как прошла поездка и как поживает моя сестра, а затем вдруг говорит:

— У нас сегодня очень много дел, мисс Элиза?

Она произносит это таким переливающимся голосом, точно проглотила целую тарелку золотых слитков, и меня на мгновение охватывает зависть к ее простой, безыскусной жизни. Да, она знала голод и холод, но ей никогда не приходилось бороться с собственным тщеславием, чувствовать себя старой девой, которая должна поступать в соответствии с неписаными правилами или испытывать хлесткое неодобрение окружающих. Она просто живет.

Энн смотрит на меня, точно прочла эту зависть в зеленом блеске моих глаз, а затем вдруг говорит:

— Или вы будете работать над пьесой?

— Я собираюсь навестить леди Монтефиоре, — неожиданно для себя выпаливаю я. — Она будет рада прочесть мою пьесу, а мне хотелось бы познакомиться с ее подругой из театра, мисс Келли.

Меня охватывает непреодолимое желание закончить пьесу, увидеть ее на сцене, услышать, как написанные мной слова звучат с театральных подмостков. И в то же время я слышу призыв своей кулинарной книги. В голове гудят сотни рецептов, которые мне не терпится испытать.

— Так мало времени, — бормочу я себе под нос.

— Пока вас не было, я работала над новым блюдом, — сообщает Энн, повязывая передник. — Пудинг. Молоко, сливки, ваниль, яйца и сахар.

— А, ванильный крем, — отзываюсь я, немного смущенная ее веселой уверенностью, — и как, свернулся?

Будто не услышав вопроса, Энн рассказывает, что украсила свое творение веточками консервированного барбариса.

— Хотите посмотреть? — спрашивает она и, не дожидаясь ответа, несется в кладовую и выходит оттуда с чистой салфеткой, переброшенной через руку, и моим лучшим блюдом, на котором подрагивает огромный, круглый, как полная луна, белоснежный пудинг, украшенный переплетенными веточками барбариса с блестящими темно-красными ягодами.

Я на миг теряю дар речи. Это шедевр.

Энн протягивает мне маленькую ложечку:

— Попробуйте, мисс Элиза. Я решила, что вы должны попробовать первой.

Я погружаю ложку в пудинг, с любопытством подношу к губам. И на меня вдруг снисходит безмятежность, в которой без остатка растворяются мои сомнения по поводу того, кому посвятить книгу, тревога, чувство вины. Остаются только сливки и ваниль. Мне приходит в голову, что хотя этот великолепный пудинг — творение Энн, она сама отчасти — мое творение, а я отчасти — ее. Приготовление пищи — своего рода театр, и мы сейчас выступаем на сцене.

— А ты уже придумала название? — Я киваю на пудинг, вновь восхищаясь удачной идеей с барбарисовыми веточками. — Может, «Барбарисовый крем»?

Энн улыбается, скорее себе, чем мне:

— Я назвала его «Пудинг Ее Величества».

— В честь королевы Виктории, — одобрительно киваю я.