На кухне мисс Элизы

— Тебе повезло, что викарий взял хлопоты на себя, — без лишних сантиментов заявляет она. — Твою маму хоть похоронили в освященной земле. Я слыхала, что нищих сумасшедших кидают в известковый ров. Ни тебе могилки, ни гроба. Заворачивают в саван — и в яму.

Я настолько потрясена, что забываю о своем горе. Я вспоминаю, что говорила миссис Торп о стоимости похорон. Семь шиллингов за гроб. С какой стати мистер Торп пошел на такие расходы? Я откидываю одеяло и подскакиваю на кровати. Волосы у меня на руках встают дыбом, во рту пересыхает.

— Ты точно знаешь? — скрипучим голосом произношу я.

— А то! Точно так же поступают с нищими из богадельни, только им вырезают сердце. А идиотам — вскрывают череп. Раскалывают, как орех. После такого не очень-то похоронишь. Так что их кидают в известковую яму.

Я не отвечаю: меня окутывает темнота, и ее болтовня превращается в неразборчивое бормотание. Я не могу отделаться от мысли о викарии, который спешит в лечебницу, везет мамино тело в ближайшую церковь и платит за гроб, и все это молча, тайком.

— Тебе ж не пришлось платить ни пенни. Ты должна ему спасибо сказать. Да и не так это далеко. Я могу пойти с тобой и насажать там весенних фиалок, и у нее будет самая красивая могилка на кладбище. А потом насобираешь денег на надгробие.

— Я не пойму, зачем он это сделал. Он нас терпеть не может.

— Он духовное лицо, и ему, наверное, Бог повелел.

Я прячу голову под холодное одеяло и закрываю глаза. Странно все это, здесь явно что-то не так. Вспоминаю, как приходила в лечебницу. Там всегда стояла зловещая тишина. Я ни разу не встретила других гостей, или священнослужителей, не видела ни катафалков, ни экипажей. Замечала пару раз бродячих торговцев, но они исчезали так же быстро, как и появлялись. А его преподобие Торп туда приезжал. За несколько дней до меня.

Утром я встаю чуть свет и передаю все свои обязанности Хэтти: начернить плиту, накачать воды, засыпать уголь, развести огонь.

Папу я застаю перед домом. Он прибивает колышками свежие кротовые шкурки, чтобы высушить на слабом декабрьском солнце. Папа тянется к костылям, но я его останавливаю. Сажусь рядом с ним на корточки и начинаю плакать. Все мое тело сотрясается от рыданий.

— Она на небесах, — утешает меня папа. — Ей там лучше. Его преподобие Торп успел вовремя и похоронил ее, как полагается. Теперь она в руках Господа.

— Почему он не похоронил маму здесь? — рыдаю я. — Близко, чтобы мы могли ее навещать…

— Миссис Торп не хотела, чтобы она лежала здесь, — качает головой папа. — Да и доставить тело сюда стоит немалых денег. Я не мог этого требовать. Главное, что ее похоронили по-христиански, Энн.

Я киваю, постепенно успокаиваясь.

— Так даже лучше, что он сам этим занялся.

Папа берет меня за руку и дергает головой в сторону кротовых шкурок, выложенных в ряд.

— Ты вернешься домой, Энн? Я зарабатываю понемножку кротовыми шкурками, и викарий отдает мне кости и шкуры угрей со своей кухни. По-моему, он неравнодушен к угрям, а шкуру не использует. Она хорошо сохнет, и из нее получаются отличные подвязки для джентльменов с больными коленями. Мы как-нибудь протянем вдвоем.

Я рассматриваю серые кротовые шкурки с длинными бледными когтями, растянутые на земле с помощью деревянных колышков. Я знаю, что должна вернуться домой и помогать папе. Но стоит об этом подумать, у меня точно воздух выходит из легких. Вытирая глаза, я вспоминаю о маме, о долгих часах, когда она учила меня грамоте. Неужели она учила меня читать и писать только для того, чтобы я влачила столь жалкое существование? Я вспоминаю Джека в сияющей белой кухне и мисс Элизу, склонившуюся над блокнотом. Представляю, как продаю на рынке сделанные папой свечи и тощие кротовые шкурки. Я не верю, что мама желала мне такой судьбы.

Папа кивает в сторону кухни:

— Чувствуешь запах?

Я принюхиваюсь. Пахнет чем-то мясным, древесным, дымным.

— Что ты готовишь?

— Копчу в дымоходе барсука. Его преподобие разрешил ставить силки у него в саду. Не бойся, Энн, ты не будешь голодать.

Меня смущают все эти разговоры о викарии. Я чувствую: папа что-то скрывает.

— Почему он похоронил маму? Почему не взвалил это на нас или на лечебницу?

Папа втягивает щеки и долго молчит. От земли поднимается ледяная сырость, пронизывающая до костей.

— Он обо всех своих прихожанах так заботится?

Я ничего не понимаю. Все только и рассказывают о доброте и великодушии викария, а мне он кажется злым и бездушным.

— Нет, не обо всех, — прерывает молчание папа.

— За что же нам такая честь?

Он рассеянно поглаживает шкурку, продолжая втягивать щеки.

— Пообещай, что никому не скажешь, Энн. Обещаешь?

Я киваю, еще больше сбитая с толку. Несмотря на холодную, отсыревшую одежду, мне становится жарко, лицо горит огнем. Я сбрасываю шаль и расслабляю корсаж.

— Твоя мама — двоюродная сестра его преподобия. Мы поклялись никому не говорить.

Я недоверчиво распахиваю глаза.

— И он чувствует себя обязанным. Не так чтобы очень, но все-таки. Его жена считает, что безумие сидит в крови. Бедняге с ней тяжело, но деньги-то у нее.

— Значит, он мой родственник?