На кухне мисс Элизы

Я смотрю в сторону, на фарфоровые фигурки на каминной полке, на маленькие вышивки и акварели в рамочках, развешанные по стене, на желтые розы, вьющиеся по ковру. Я пытаюсь вспомнить маму до болезни, однако ничего не получается, пока мой затуманенный взгляд не упирается в Библию на маленьком столике у окна. И в это мгновение она приходит. Мне десять лет, мы сидим рядышком, листая книгу. В воздухе стоит густой медово-яблочный аромат. Жужжание осы сливается с мамиными словами. Она говорит тихим, спокойным голосом, гладя меня по щеке. Говорит, что книги надо беречь, что они всегда будут моими друзьями.

Я хватаюсь за эту картину, но она исчезает. Позже папа выбросил все книги в печку, разрывая страницы и крича, что нам надо согреться, иначе мы все умрем. Мама к тому времени уже заболела, и все равно рыдала. Отец привязал ее к окну, чтобы она не бросилась в огонь.

— Она моя мать, и я хочу похоронить ее в Тонбридже, — говорю я, удивляясь собственной смелости.

Миссис Торп наклоняется, достает из-под кресла мягкий пуфик и кладет на него ноги, будто целый день неустанно трудилась, после чего возобновляет шитье.

— Как это началось, Энн Кирби? — очень медленно спрашивает она, прищурив глаза. — Каковы были первые признаки ее умственного угасания?

Я молчу, не зная, что сказать. Миссис Торп звонит в медный колокольчик и велит горничной принести чай и два кусочка простого фунтового кекса. При этом она выставляет мизинец, чтобы служанка поняла, какими тонкими должны быть кусочки.

— Вспоминай, Энн, — мягко, чуть ли не улыбаясь, произносит она. — Что вы заметили с самого начала?

Мне не хочется рассказывать миссис Торп о маме, но меня мучают голод и жажда, а еще я надеюсь, что если буду вежливой, то, быть может, маму перезахоронят в Тонбридже, и мы с папой сможем каждую неделю приносить на ее могилу полевые цветы.

Я отвечаю неуверенно, ведь прошло столько лет, и я была совсем ребенком.

— Она не могла вспомнить, какие семена посеяла, — говорю я, умалчивая о том, что мама засеяла весь огород настурцией, и в тот год мы остались без картошки и лука, так что приходилось есть семена настурции, обжигающие горло.

Наверное, именно тогда она перестала быть моей матерью, и мы поменялись ролями. Хотя слова миссис Торп оставляют неприятный привкус во рту, в них есть доля правды. Мама уже не была той мамой, которую я знала. И все-таки она оставалась моей мамой… моей любимой мамочкой.

— Она стала забывчивой? — улыбается мне миссис Торп странной, приклеенной улыбкой. — А потом?

— Ну, путала и забывала слова, — отвечаю я, умалчивая о том, что однажды, не в силах найти нужные слова, мама взяла с очага железный чайник и швырнула его в папу. А после часами лежала на тюфяке. Молча. Ничего не делая.

— А когда она начала… бродить по окрестностям и снимать с себя одежду? — смущенно кашлянув, любопытствует миссис Торп и вновь утыкается в вышивку.

— Это уже в конце.

У меня вдруг пропадает всякое желание рассказывать дальше. Даже думать не хочется о том, что вытворяла мама последний год. Падала, как пьяная, кричала, выла, часами лежала, будто мертвая, мочилась на пол, бегала полуголая по берегу речки. Мне вовсе не хочется вспоминать ее такой.

— Она разучилась думать, — коротко отвечаю я.

Лицо миссис Торп вновь принимает суровое выражение.

— А ты и твой брат? Вы тоже становитесь забывчивыми?

— Мне пора в Бордайк-хаус.

Я резко встаю, внезапно потеряв интерес к хорошим манерам, обещанному кексу и мистеру Торпу. Во мне вспыхивает бешеная ненависть к миссис Торп с ее гадкими вопросами, мне хочется оказаться на кухне мисс Элизы и читать ее отчаянные, печальные стихи. В памяти всплывает строка, и я хватаюсь за нее, как за спасательный круг. «Когда я этот мир покину, склонись тихонько над моей могилой…»

«Я найду способ похоронить маму в Тонбридже, — думаю я, — даже если придется выкопать ее самой, голыми руками».

Глава 53 Элиза Картофельный хлеб

Заснуть не получается — слишком взволновало меня предложение Мэри и Энтони. Беспокойно проворочавшись около часа, я встаю и одеваюсь. В гостиной стоит ледяной холод — огонь в камине почти погас. Я неуверенно направляюсь в сторону кухни. Прохожу мимо буфетной, где спит на полу горничная, мимо прачечной, откуда тоже раздается громкий храп. На кухне печь еще дышит теплом, медные кастрюли мерцают в лунном свете, щелкает челюстями ловушка для насекомых, когда в нее попадают жуки. Я закрываю за собой дверь, и меня охватывает безмятежное спокойствие. Появляется необъяснимое желание что-то делать: писать, резать, месить. Что угодно, только бы занять руки. Я зажигаю свечу и осматриваюсь в поисках пера, чернильницы, бумаги. Ничего нет. Пока не найдется какое-то занятие, я не смогу думать, не смогу привести в порядок свои мысли.