На осколках разбитых надежд (СИ)

Когда тебя обнаженного избивают на виду у остальных, многие из которых знают тебя в лицо по хроникам или журнальным и газетным очеркам или читали твое имя в Вермахтберихте, удовольствия это не приносит. И при этом ты ничего не можешь сделать. Потому что их четверо, а ты один. У тебя голые кулаки, а у них резиновые палки, которые одним ударом ломают ребра и нос.

— Каково тебе свалиться со своего небосклона к простым смертным? — плюнул тогда ему в разбитое лицо один из надзирателей, склонившись над ним. О, Рихард бы тогда рассказал ему, что он даже помыслить не может, каково это действительно падать с неба на землю в подбитой машине в бою с противником! Но физических сил больше не было. Даже произнести разбитым ртом несколько слов.

В ту ночь оба соседа Рихарда не давали ему спать, вызывая очередной приступ дичайшей мигрени, от которой в очередной раз хотелось разбить голову о каменную кладку стены. Молодой солдат, перепуганный увиденным избиением, плакал в голос, как младенец, а эсэсовец, выведенный из себя этим рыданием, бесновался в своей камере и орал в окно, чтобы тот заткнулся. Пока обоих не заставили замолчать надзиратели…

Рихард после того едва не сломался, к своему стыду. Когда в очередной раз перед ним положил гауптштумрфюрер лист бумаги и перо, по привычке начиная допрос с требования написать признание, он едва не сделал это и не написал о том, что виноват перед рейхом за то, что полюбил русскую шпионку. Виноват, что ошибся. Что не досмотрел. Слишком был откровенен с ней. Слишком верил ей и слишком любил ее.

Но в последний момент, когда перо коснулось бумаги, Рихард понял, что не сможет написать имя Ленхен и вообще рассказать их историю на бумаге. Не здесь и не для этих людей. Кто-то сказал бы, что она была мертва, и ей уже было все равно. Но для Рихарда это было невыносимо — произносить ее имя здесь, в этих стенах, где ее будут склонять на разные лады. Где никто не поймет того, что произошло когда-то. Он не хотел, чтобы то единственное светлое, которое у него сейчас осталось, вывернули наизнанку и замарали. Достаточно было того, что все это и так было покалечено с самого начала, как Рихард понял со временем.

Он помнил, что говорили бауэры о выжженной земле. Не сразу она принимает семя, из которого может прорасти новый урожай. Не всегда получается вырастить на ней культуру и приходится ждать не один год, пока она восстановит все нужные для этого слои.

У него не было этого времени. И у Ленхен не было этого времени. Как не было иного места, кроме Швейцарии, где еще можно было найти клочок земли для посадки саженца их совместного будущего. Нигде больше, кроме этого небольшого куска земли, где не было войны. Он вспомнил, как тщательно обдумывал этот план, возвращаясь с неба на землю Остланда. Нельзя было просто укрыть ее где-то на территории Германии, даже в горах Альп или в любимом Орт-ауф-Заале. Только в Швейцарии, где не было выжженной войной земли. Где могли зажить его раны от острых игл, которые одну за другой загонял ему под кожу каждый день в России. Он знал, что всякое прикосновение к Лене будет давить на эти иглы, а они напоминать обо всем. Но возможно, в Швейцарии со временем они уйдут глубже под кожу, и боль не будет такой острой. И только при условии, что она никогда не узнает. Потому что она никогда не поймет и не простит. Этого нельзя простить. Никогда.