На острове Буяне

Смеяться над Макарушкой в церкви Бронислава не стала. Только побежала скорей домой, через кладбище, напрямки, зажимая ладонью весёлый рот. Она никому не рассказала потом про план. Зато привыкла с тех пор думать о Макарушке в одиночку, смело и смешливо. И из-за этого полюбила его нечаянно совсем уж чудной любовью - сквозной, посторонней, не подходящей для жизни. Но пригодной для тоскливой и тайной радости. Про такую свою любовь люди не умеют говорить. Потому что находится она гораздо выше жизни. Летает там на полной, вечной свободе, и никогда не опускается вниз.

Но Макарушка тоже, один, не смеялся над ней в седьмом классе, когда она, в своей тоскливой радости, выщипала брови по ранней весне - так старательно и усердно, что остались от них только две жалкие запятые, похожие на пиявки. Красная от смущения, Бронислава тайком оглядывалась на красивого, чубатого Макарушку, сидящего за партой неподалёку. И он тут же показывал пальцами на своих бровях два крошечных отрезка. И сильно таращил глаза, чтобы Бронислава немного развеселилась.

Да, веселил он Брониславу, веселил - весь месяц спасал от печали, пока пробивались, щетинились и росли новые её брови! Хотя на него в это время глядела дочка председателя сельпо, ещё не ставшая фельдшерицей. Со всяческим прищуром глядела. И капроновые диковинные банты всеми пальцами надменно поправляла!.. А Бронислава только перекидывала свою тяжёлую косу на спину, да и всё. И отворачивалась сразу к раскрытому весеннему окну. В него влетал зелёный быстрый ветер-сквозняк, пахнущий первой травой, полой водой, мокрыми щепками, и уносился ветер в школьные коридоры, громко хлопая всеми дверьми по очереди... Апрельский ветер хорошо студил безбровое лицо. Очень хорошо. Студил.

Перед свадьбой Бронислава нарядилась и поняла: любовь, которая пониже, проще и легче. При ней можно плясать, и ругаться, и на своём стоять - можно. Всё равно она кажется надёжной, как январский толстый речной лёд под стопой. Пока не поскользнёшься, конечно, на ней с годами... Да, и такая любовь не терпит чужого глаза и слуха. Кочкин разлюбил Брониславу по её же вине. И замёрз нарочно, из принципа - чтоб не жить с ней больше, с нелюбимой...

- И баню достраивать ему поэтому расхотелося, и ружьё новое покупать, - качала головой Бронислава, разглаживая кухонную клеёнку на столе без всякой на то нужды. - Вот, нечего мне было трещать без умолку: "Он меня на руках носит! Пылинки прям с меня все кряду сдувает! И я ему - во всём угождаю! Незнай как стараюся!"

Так сочиняла она по-бешеному. А сама, как лапшу наливать, так шею куриную ему в тарелку клала... И он криком уже кричал, из себя выходил: "Я этих шей при тебе объел столько, что по длине они землю два раза обогнули и опять в рот мне упёрлися! Ну, ещё раз положишь хоть одну, ты меня больше - не увидишь".

А она и не верила! А она - опять: бултых из половника! Нечаянно... И вот, он от куриных шей на тот свет и сбежал. Задушила она ими Кочкина, со света сжила, вот что.

Да ещё твердила везде: "Я у него на первом месте!" А ведь останавливала Брониславу мать-то её, Парасковья Ивановна: "Смотри! Останешься со словами вместо мужа!" Не поняла её вовремя Бронислава, не остановилася. А надо было ей молчать - в тряпочку.

- Да, уж если приврал человек про любовь, приукрасил её перед людями - всё: пиши, пропало! - суровым шёпотом рассуждала теперь Бронислава сама с собою. - Чем сильней в думу на счастье кто нырнул, тем горше потом правда вся наружу-то выплеснется...

Вон как за Нюронькой Зайцевой Митряс электрик ухлёстывал, вспоминала она. Преследовал прям, как козёл душной. И что? Стал он везде делать вид такой, что промеж них всё сладилося, и что поженятся они вот-вот. И слова везде такие стал отпускать: со смыслом. Мол, кто знает, тот поймёт. А сам - врал на ровом месте!.. И так Нюроньке сразу омерзел через это! Страх.

Хуже горькой редьки он ей стал, Митряс. Аж пиджаки мужские Нюронька-то видеть не могла. Не переваривала даже их. Прям на дух не переносила. Как в магазине на мужской отдел глянет, на одёжу мужскую как обернётся невзначай, на вешалках-то которая по ранжиру выстроилася, так её посреди магазина прям рвёт! Ну, рвёт прям - и всё... А что? Думе на счастье поддался Митряс. И в думу свою, как в правду, поверил раньше время! Вот и опротивел до тошноты...

Хорошо, за Зайцева она потом всё же вышла кой-как! Нюронька-то, сердешная. А то ей хоть из загса, с работы, увольняйся. Ну, на каждом свадебном марше её мутит, как в самолёте! И после каждого штампа у ней экзема начиналась по всей руке, и на спину переходила до самой ягодицы. Такое противное ей всё замужество сделалося. И если б не бабка Струкова!.. А она - что, бабка? Желтки крутые на спицу низала да над свечой их топила. Маслице желтковое по капле в банку собирала. И Нюронька им экзему свою на ночь мазала. Только это и помогло! А то бы и за Зайцева она не вышла, без бабки-то Струковой. Так её от мужского всего воротило...