На острове Буяне

- Вот и я. Приукрашивала много. Про Кочкина, - корила Бронислава себя. - И сама в это верила. А что оно и не сходилося, мне ведь было наплевать!

Да, понимала теперь Бронислава: вымолвленная, любовь перетекает в слова, как в кадушку без дна. И человек тогда остаётся один на один с тем, что выговорил, потеряв того, кого он любит, навечно. И остаются с ним только собственные его пустые сказки - вместо того, кого он любит. Как радужные пузыри перед глазами, остаются. Ну и лопаются они, конечно, в брызги прям.

Потом неосторожная душа долго остаётся растерянной, пока не сделается совсем пустой и не запертой для всякого пыльного, горячего, дурного вихря...

В стене, меж брёвнами, охнуло и треснуло ещё раз.

- Батюшки-светы!

И ночной ветер понёсся над крышей так, словно сорвало с места само ночное безбрежное небо. И снова предостерёг её из прошлых, напряжённых времён кто-то, переживающий за неё, свой и справедливый: "Думе на счастье - не поддавайся!.. В думе такой слабнет человек. Он теряет себя, теряет других - всё тонет навечно в думе о счастье!.. Не поддавайся".

- Из-за этого я не нужная никому, - поняла Бронислава и удручённо покивала себе. - Что поддаюся. Вот.

И как ведь обидно ей Кочкин перед смертью всю правду в лицо высказал! Говорит: "Никогда я тебя не любил! Никогда!.. А хотел только я, чтоб родила ты девочку, в точность на тебя похожую. И чтоб видал я каждый день, как она сызмала растёт! И каждый вечер, и каждое утро чтоб видал её. Потому что не в одной избе мы с тобой с рожденья жили, и много чего из твоей жизни, Бронь, я пропустил, не понял в тебе из-за этого... Вот чего мне в жизни жалко!.. А любить - не любил. Врал нарочно! Не любил и не люблю... И Нину ты родила - нарочно вылитую Парасковью Ивановну вторую: тёщу! А не себя ты мне родила!"

Да с этими словами кинул шею недоглоданную в тарелку - и уехал. Со слезами прям уехал... И не вернулся уж домой после этого. А внесли его озёркинские незнакомые люди. И лежал он потом в дому, как живой. Будто поглядывал всё на Брониславу с лавки и следил за ней неотрывно - такие несомкнутые веки у него были. Хоть и умер, а не пропускал все три дня, как тут Бронислава без него, живого, ходит. И как в день она живёт, среди пришлых сродственников, и как - в утро, и как в ночь - тоже. До последнего мига он её вприщур, мёртвый, видал, пока крышкой гробовой его не закрыли... Она ведь из-за этого за кухонной занавеской пряталась и там глаза луком натирала, не ещё из-за чего. А то ведь он посматривает, а слёз у неё - капли нету, и всё тут! Как заколодило прям! Ну, стыдоба.

- Думе на счастье поддаюся... И вот опять расписаная, а хуже блудницы я для всех что-то получаюся... И почему так, Господи? Третья-то любовь - она ведь кургузенькая совсем. И не летает она, а так - суетится, как куропатка в некосях. Жалельная она, третья-то любовь, неправдышная почти что... Что же, и такое счастье себе забирать, выходит, нельзя? То счастье, которое плохо лежит...

Бронислава ждала ответа насторожённо и долго, пока не устала слушать глухую комнатную тишину, в которой летали только, оторвавшись от её мыслей, самые последние, подуманные вслух, слова:

- Плохо... Плохо... Плохо...

Она оглянулась на Кешу. Тот спал, словно в обмороке, с широко разинутым ртом.

- У того глаза не закрывались, а у этого... - вздохнула она, сравнив мужей невольно. - Вот и этого излупила. Эх, жизнь!

- А ведь талант-то какой! - решительно и громко подумала она про Кешу.

Пошарив под клеёнкой, Бронислава вытащила помятую, но расправленную бумажку, исписанную прыгающим кешиным почерком, которую берегла и хранила для себя. Буковки были пузатые, полупечатные, и каждая стояла врозь, как сирота.

- Мы встретились тайком

Тем дивным вечерком.

Смеялись от любви

Хрусталики твои... -

медленным полушёпотом прочитала она в который раз.

- Складно как... - снова поразилась Бронислава. - Разве же я ему пара? У меня и говорить-то по его не получается... Ох, разве ему такая нужна?!

Кеша слабо всхлипывал во сне и изредка дёргал ногами в городских рябых носках.

- Лысеет. Вон, волосёнки-то, как прополотые. А всё тычется кругом без толку, - раскачивалась и пришёптывала Бронислава. - Как ему одному жить? Старится уже... Это по молодости хорошо - скакать туда, сюда. А теперь... Пропадёт ведь.

Кеша что-то быстро, невнятно сказал, взмахивая руками. Куртка мягко шлёпнулась на пол.

- Дожился. И одеть-то его по-людски некому. Так весь век, неухоженный, проходит. И холодный, и голодный... - Бронислава смотрела на упавшую куртку, часто утирая кухонным полотенцем выступающие слёзы. - Нету у него приюта в жизни - и в душе уюта нету. И зацепиться ему не за что... Вот и несёт его по свету, несёт: Россия - она ведь вон какая... Просторная, без конца - без края. Как раскатишься в ней, так уж и не остановишься... И вот катится он по разным местам, как кубарик. То там его стукнут, то там. И всё - другие люди кругом, всё - новые... Да как тут не пить, с бесприютной-то душой? На сквозняках-то на широких - на широченных-то? Ох, батюшки-светы, батюшки-светы...