На отливе войны

Именно восприимчивость обрела небывалую привлекательность в послевоенной литературе утраченных иллюзий «потерянного поколения», как окрестила его Стайн. Действительно, Ла Мотт пишет в отстраненной, сухой манере, которая будет характеризовать литературу о Первой мировой войне в последующий период. Как проницательно замечает Хейзел Хатчинсон в исследовании «Война, в которой закончились слова»: «Ничего подобного книге „На отливе войны“ до сих пор не было написано на английском языке. Это первый текст, в котором отчетливо прозвучала новая нота военного конфликта, который показал, как можно совместить в прозе его жестокость и его трогательность»[148]. Коротко говоря, Ла Мотт проложила для послевоенных писателей новый путь повествования о войне.

В своих рассказах она часто нанизывает одно за одним декларативные предложения, лишенные эмоций и нейтральные по тону, за которыми ощущается тщательно спрятанный ужас – так же будет поступать в своей военной прозе Эрнест Хемингуэй. Приведем пример из рассказа «Один»:

Ампутировать ногу, как они сначала хотели, было невозможно. Инфекция настолько высоко забралась по бедру, что это было исключено. Кроме того, у Рошара был проломлен череп. Один из осколков пробил ему ухо и застрял в мозгу. Обе раны были смертельны, но газовая гангрена в разорванном бедре убивала его быстрее. Рана воняла. Запах стоял омерзительный (45).

Очевидно, что у Хемингуэя, знаменитого своими четкими, отрывистыми предложениями, была предшественница. Стиль прозы Ла Мотт в самом деле мог оказать на него влияние. В начале 1920-х годов литературный салон Гертруды Стайн привлекал многих новых авторов, в числе искавших ее писательских советов был и молодой Хемингуэй, на чей стиль она оказала значительное воздействие[149]. Возможно, Стайн дала ему прочесть свой экземпляр «На отливе войны» как образчик безупречного письма на военную тему или просто пересказала то, что почерпнула после прочтения книги[150].

Ла Мотт предвосхитила даже восприимчивость писателей более позднего поколения, в частности романиста, писавшего после Второй мировой войны, Джозефа Хеллера. В своей книге она часто использует горькую иронию, чтобы выставить напоказ всю алогичность и извращенную абсурдность войны и военных порядков, как позже сделает Хеллер в романе «Уловка-22» (1961), действие которого также начинается в полевом госпитале[151]. А литературовед Эрик Соломон даже утверждал, что рассказ Ла Мотт «La Patrie Reconnaissante» содержит все элементы больничных сцен из «Уловки-22».

Схожим образом книга «На отливе войны», с ее преобладающим тоном холодного осуждения, предвосхитила и «Бойню № 5» Курта Воннегута (1969). В «Женщинах и женах» Ла Мотт пишет: «Сначала говорят о молодом авиаторе, которого наградили за то, что он в одиночку сбил дирижабль, а потом добавляют, что через несколько дней он разбился насмерть, решив полетать пьяным. То-то и оно» (74). Больше полувека спустя Воннегут демонстрировал подобные же абсурдизм и непоследовательность, рассуждая о Второй мировой войне. И фраза, проходящая красной нитью сквозь всю книгу при упоминании смерти, звучала так: «То-то и оно».

Во многих аспектах Ла Мотт была автором, опередившим свое время, и ее очерки мало напоминали тексты других писателей, публиковавшихся во время войны. Она писала о солдатах-самоубийцах, о сифилисе, о сексуальной жизни людей преклонного возраста. То есть, согласно подзаголовку ее книги, о «человеческом крушении на поле боя», которому она стала свидетелем.

Ла Мотт, безусловно, не собиралась подлаживаться под читателей, которые предпочитали произведения о войне, сдобренные сочувствием и добротой, но в конце концов она сделала небольшую уступку тем, кого привлекал мягкий подход. По крайней мере, она так заявила. К новому изданию «На отливе войны» 1934 года Ла Мотт добавила рассказ «Эсмеральда». Начинается он так: