На полынных полях

– Только это и важно, – заключает старик в костюме. – Это как раз очень важно, когда само-собой. Именно это и даёт тебе ещё надежду на новое рождение…

Он встаёт, зажимая подмышкой свои потёртые папки, за ним поднимается с места и его мрачный брат.

– На память! – прощаясь, полковник бросает на стол перед Растопчиным свой полушубок, и на поясе у него открывается короткий тяжелый меч в кожаных ножнах с металлическими, похоже – серебряными, накладками. Этот меч на месте уставного кортика выглядит более чем странно.

Вместе с гостями привстаёт и Растопчин. Уже не удивляясь ничему, он отрешённо смотрит, как они уходят, скрываясь за деревьями, эти странные старики. Затем генерал снова садится на стылую дубовую скамью. Он накидывает на плечи полушубок, и душе его становится чуть теплее в бесконечном осеннем холоде.

Вокруг, неизвестно кому, молча молятся старые яблони…

***

Не было времени.

Ни дня, ни ночи – неизменные полусумерки.

Стволы деревьев, казалось, уходили к горизонту, но горизонта тоже не было. Окружающее пространство напоминало музейную панораму, где на первых планах располагаются объёмные фигуры, а задний план – уже просто плоская картина с размытой перспективой.

Не было движения – сухому листу, неизвестно когда сорвавшемуся с ближней ветки, так и не удалось упасть на землю, и он обречённо висел в воздухе на одной и той же высоте.

Не было звуков, которые всегда с человеком даже в полной тишине – ни дыхания, ни биения сердца.

Не было красок – вокруг царствовал серый цвет в бесконечности своих оттенков – от почти чёрного – до почти белого, но чёрного и белого – не было.

Единственным ярким пятном – чуть ли не солнцем – светилось одинокое жёлтое яблоко, почему-то уцелевшее на соседнем дереве…

***

…Старый Растопча был непреклонен, и никаких возражений слышать не хотел.

– Соплив ты ещё больно, – говорил он своему семнадцатилетнему сыну, понуро стоящему перед ним посреди широкой горницы. – Вот когда сопли обсохнут, тогда и будешь сам решать – что тебе делать, и как жить! Али не видишь, что на Москве-то творится – наветы корыстные, расправы лютые? Думаешь, из блажи родитель твой место в дружине опричной тебе выговорил?

Сын угрюмо молчал, не подымая глаз.

– Сам пошёл бы, да лета уж не те… О семье пекусь: мало ли – снаушничает кто, упаси господи, в остроге сгноят, али вырежут всех от мала до велика! А своего-то, глядишь, и не тронут! – отец перекрестился и ещё больше нахмурил брови. – Завтра же позаутрене явишься к Басманову Лексею Данилычу, в ноги воеводе славному падёшь, скажешь, мол, Сергунька – Растопчин сын, по воле отцовской великому государю Иоанну Василичу служить пришёл! Ужо Басманов о тебе упреждён был…

Фитиль в масляной лампаде над головой Растопчи затрещал, огонёк её испуганно метнулся, но не погас.

– Всё – почивать ступай! – приказал Растопча сыну и сам грузно поднялся со скамьи. – На конюшне завтра Грача оседлаешь, он и норовом крут, и мастью чёрен – подстать службе-то будет!

***

…Болела душа и металась, и стыла: уже на третий день смертный грех принял Сергей – жену опального боярина Кокоры собственноручно саблей обезглавил…

…Из терема на двор выгнали всех босыми да простоволосыми. Мужчины, кто драться посмели, тут же и убиты были, а сам Кокора – первым лёг. Вопли и стенания женщин неслись над слободой, леденя кровь насмерть перепуганным ближним и дальним соседям.

Старшой над опричным отрядом, красавец Федька Басманов – Алексея Даниловича Бельского-Басманова сын, вскочил с широкого крыльца в седло и, морщась от истошных бабьих криков, стрельнул в Сергея бешеным и пьяным от крови глазом:

– Эй ты, молокосос, поди-ко сюда!

Замирая от ужаса, на неверных ногах подбежал к нему Сергей и встал у золоченого стремени.

– Сабля почему твоя в ножнах? – грозно спросил Федька. – Уж не целку ли свою соблюсти с нами решил?

Ближние опричники дружно заржали.

– А ты отдай нам его повечеру, Фёдор Лексеич, – выкрикнул кто-то за спиной. – Мы его и оскоромим!

Басманов ощерился в срамной ухмылке:

– Слыхал? – Фёдор указал Сергею на боярыню Алёну, застывшую на коленях у бездыханного тела мужа. – Ступай, недоросль, избавь от страданий вдову боярскую!

Со змеиным посвистом выскользнула из ножен сабля, упала боярыня мужу на грудь, слилась их кровь воедино…

– Награду Растопче-сыну! – выкрикнул блудоглазый Басманов. – С починком тебя, опричник!

Награда была по деянию – подали на пике свежеотрубленную собачью голову:

– К седлу приторочь – наш ты теперь!

Омертвело Кокорино подворье.

Все участники расправы уже сидели в сёдлах, выстраиваясь к отъезду, но подозрительный Басманов вдруг обернулся к Сергею, указал нагайкой:

– Проверь-ко в подклети – не затаился ли кто?

Не иначе, сам дьявол Федькой водил – не слухом, не взором, а нутром чуять сподобил: она стояла в углу за бочкой сорокаведёрной, самая младшая Кокорина дочь-отроковица, тощенькая, ростом пониже бочки, а на лице – глазищи одни – большие и скорбные уже не по-детски.

Шагнул к ней Сергей, а она молча руку из-под тряпья выпростала и тянет ему навстречу ладошку с большим жёлтым яблоком.