На полынных полях

– Если там что-то осталось! – с сомнением произнёс Рубахин. – Лазаридис обладал слишком изощрённым умом. Я допускаю, что даже основные его специалисты не обладали информацией о программе во всей полноте – самое важное и ключевое он, скорее всего, хранил исключительно в собственной голове – это было единственной гарантией его безопасности. А потому не исключается, что сообщение о смерти неназванного наркобарона – всего лишь блеф.

– Очень даже может быть! – согласился Скорняков. – Служба Моссад, а особенно – английская МИ-6, всегда демонстрировали высокую классику оперативного вранья.

– Кстати, Кирилл Максимыч, – Зименков указал глазами наверх. – Что наши-то?

– Позвонили на днях, сообщили, что тема согласована руководством, предложили подготовить отчёт к специальному совещанию.

Зименков покачал головой:

– Долго русские запрягают…

Глава 11

…Чернецы с похмелья больными пробудились, в трапезную явились злыми, брашна обильного на столе не коснулись, зато квасу брусничного осушили по полведра.

Старшой над ними, иеромонах именем Виргиний, что толмачится – девственник, суть, слыл ярым гонителем ереси языческой. Былинников, сказителей да песенников, скоморохов да гудошников ненавидел люто, многие из них стараниями Вергиния повсюду биты да пытаны были нещадно, а коих – в ямах холодных живьём сгноили да заморили голодом.

Тут же за столом Вергиний Лобану допрос учинил:

– А не скрываешь ли ты, боярин Данила, у себя богохульника поганого, срамноустого Лутошку? Коли прячешь – добром выдай, не гневи Господа нашего, Иисуса Христа!

– Да чем же Лутоня-то досадил так преподобному Виргинию, старец сей убогий? –притворно дивится боярин. – Телом он немощен, духом смирен – сущий агнец!

Зыркнул иеромонах гляделками поросячьими, злобой горящими:

– Лукавишь, боярин! Ведомо же тебе, что Лутошка окаянный, по грады и веси ходит, баснями сатанинскими, сказками погаными – соблазны в людишках творит, идолов и бесов языческих поминает да славит, греху наущает!

– Тяжки ябеды твои, Виргиний, на старца сирого! – нахмурился Данила. – Да правда ли в них? Слыхивал я сказки Лутонины, не узрел в них ни крамолы, ни ереси. Зато про времена стародавние, про пращуров наших подвиги славные, про заветы их мудрые – немало из того изведал.

Из ваших-то писаний, что иноки по кельям денно и нощно перетолмачивают да списывают, я токмо и прочту, что про походы царя иудейского Навуходоносора, иже с ним! А вот про походы князя нашего, Святослава Игоревича, много ль у вас писано али с амвона рассказано? А Лутоня – он поёт о нём, память нашу и славу русскую хранит!

– Ересь несёшь, боярин Данила! – иеромонах даже багровым стал. – Язык-то укороти, как бы рвану ему не быть, за хулу на Писание Святое! Не заступник тебе в богохульстве и государь Иоанн Васильевич, хоть и в походы ты с ним ходил, и в милости у него бывал, да отныне бояр он не жалует! Знамо же, что на Москве-то деется!

Иноки, что обручь сидели, набычились, руки под стол спрятали – ножи, под рясами сокрытые, щупать стали: больно уж чёрен ликом сделался боярин Лобан, Виргиния слушая. Летами боярин стар, да силища в руках ещё превеликая: кубок серебряный во гневе како держал, тако и смял, словно листвие бумажное!

– Ты, чернец, позабыл, поди, что у меня в терему за столом честным сидишь, а не у себя в хлеву монастырском? Вон же с подворья моего, не доводи меня до греха!

Вскочил Виргиний, руками на боярина замахал:

– Анафема тебе! Анафема тебе, язычник поганый! Ужо изведаешь десницу Господню карающу!

Грозно поднялся Данила, рядом встал и сокольничий Первуша – слуга и наперсник боярина верный, в делах его способник, в походах соратник, прозвищем Булава. Первуша прозвище своё получил ещё смолоду за кулаки пудовые: ударом единым коня наземь валил.

Попятились в страхе чернецы к выходу, ибо ведали – яр во гневе Лобан, зашибить может и насмерть.

А у крыльца люди боярина уж и коней для них изготовили: видно, загодя так им велено было.

Взгромоздился Виргиний в седло, на терем обернулся, погрозился перстом кривым:

– Горе тебе, Данила Онежский! Скорый суд грядет за ересь твою диавольскую да за Христовых слуг поругание охальное!..

***

– Худо, боярин! – произнёс сокольничий Первуша. – Жди теперь опалы лютой: донесёт чернец архиепископу, от злобы приплетёт ещё с три короба, а уж тот и государю ябеды на тебя возведёт!

– Злобен Виргиний безмерно, – согласился Данила. – А правду ли молвят, будто он по рождению – кровей хазарских?

– Мне про крови его неведомо, – отвечал Первуша. – Зато верно знаю: иеромонах сей люто ненавидит всё русское, нам испокон заповеданное, без чего Русь – уж не Русь, а мы сами – без души и без памяти!

Сказывают, в Белозерске по его указанию бабу батожьём забили насмерть за песню колыбельную, да и дитятю её заодно тряпьём задушили. В песне той, дескать, бесов языческих баба восхваляла – про Зарю-Зореницу пела да про Ярилу Светлого. Что ж, выходит – псалмы теперь бабам над люльками-то петь?

А уж как гуслярам двоим, и без того незрячим, на Волоке Вышнем пальцы топором отрубили, да языки вырезали – про то всем известно!